Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Было паломничество на могилу д-ра Пинскера[636], Усышкин произнес хорошую речь, вечером был прием в клубе «Менора», но все речи были больше политического, чем медицинского характера. Говорилось о рождении Мессии и проч. Не знаю, не предпочли ли бы наши заграничные гости больше комфортабельного передвижения по стране и обычного «good time» всем нашим возвышенным мечтаниям. Николай I назвал бы это «напрасными мечтаниями», но для нас они были далеко не напрасны.

Рут нам писала, что из-за невозможности вывозить продукты из кибуца, из-за опасности по дорогам и разным керфью[637], у них много продуктов остается дома, кибуц экономически страдает, но питание из-за этого улучшилось. Они были настолько отрезаны от города, что их грузовик остался в Тель-Авиве и не мог вернуться. И хотя выставка в том году была открыта, все предсказывали материальное фиаско. Боялись, что из других городов никто не приедет, но евреи, объединенные одним желанием — показать врагам, что они не боятся опасности, как один человек откликнулись на приглашения и приехали. Это у нас называлось «давкизмом»[638]: наперекор всему — мы живем и строим! На открытии выставки — Levant Fair[639] — был Высший Комиссар[640], радио передавало речь мэра города Тель-Авива Дизенгофа, а также речь министра колоний Томаса[641]. Военный оркестр играл военные марши и «Гатикву».

Публика была одета гала как еще никогда; все, у кого только был цилиндр и фрак, а особенно черный костюм, появился в таком наряде. Военные музыканты даже были в красных фраках. Был весь дипломатический корпус, была масса хорошо одетых женщин, и Вайцман, и все представители учреждений, фондов и т. д. Люди, приехавшие из Иерусалима, потом рассказывали, что поездка была связана с опасностью, стража была расставлена только до того момента, как должен был проехать Верховный Комиссар, а потом дорога была пуста, без единого английского полицейского. Ни грузовики, ни автобусы не шли, и только одинокие такси каким-то чудом проскакивали. Арабы мчались по всем дорогам, стреляли, сжигали; такси и амбулансы метались по всей стране, подбирая раненых.

Среди евреев, как и во время Римского владычества, появились «ревнители», канаим, которые не молчали на арабский террор и отвечали также террором. Другие назывались сторонниками гавлага, «сдержанной политики», и между этими двумя группами тоже бывало немало столкновений. Сторонники «гавлага» считали, что если бы во время Тита у евреев было терпение выждать гибель Рима (которую трудно было предвидеть), то Иудея сохранилась бы, и Храм не был бы разрушен. Другие предпочитали погибнуть, как во время Масады[642], — с честью, чем терпеть Белую книгу, все связанные с ней препятствия для строительства Палестины и еврейского государства. Но общая линия была за сдержанность. Террористов не оправдывали.

В воздухе был хамсин и сирокко, пыльный ветер, который входил в окна, проникал в поры тела, в нос, горло и глаза. Надо было закрывать все форточки и двери. Но сирокко в политике и в стране были таковы, что от них никуда невозможно было скрыться. И все это нарастало. Несмотря на несколько сотен арестованных и предупреждения Нацива (Верховного Комиссара), что он примет меры против террора, откуда бы он ни шел, беспорядки разрастались.

Больнее всего были для нашей колонизации выкорчеванные деревья, целые рощи и леса. Пожары в деревнях и городах, особенно на полях и посадках. На убийства в Иерусалиме нескольких евреев ответили убийствами нескольких арабов[643]. Муфтий разъезжал со своей свитой по стране и вел анти-еврейскую пропаганду.

В Хайфе арабы нападали на «лифты» — коробки с вещами, прибывавшими на пароходах из Германии, остатки спасенного имущества. Евреев убивали при выходе из синема, женщин и детей. Арабская пресса развернула свою пропаганду, а английские власти, несмотря на обещания, которые давались нашим делегациям, ничего не предпринимали.

Верховный Комиссар, нацив, появлялся в наших театрах и концертах, приглашал к себе на ужин наших представителей и обещал содействие, но колониальная администрация была сильнее его, и инструкции из Лондона шли в разрез с мандатными обязательствами и с простой порядочностью.