Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

И эта свадьба была европейская в лучшем смысле слова: невеста и жених были одеты с иголочки, вуаль и корона из «жемчугов», флер д'оранж и белый букет. Гости были большею частью клиенты жениха и работодатели ее матери. Кроме того, она пригласила всех, кто не был занят в больнице, как сестер, так и врачей с женами. Танцы были как в наилучшем локале, кавалеры и дамы одеты прекрасно и танцевали как айнтенцеры. Джаз и белый высокий торт, ликер и разноцветные лимонады, сендвичи и разные марципаны, и самодельные пирожки и конфеты, на которые сефардки большие мастерицы. Балдахин, под которым стояли молодые, два кресла, в которых они принимали поздравления, цветы и фотографы — все было, как в иллюстрированных журналах или в кино. Мне приходилось бывать на свадьбах наших ашкеназийских работниц, и мне каждый раз бывало жаль несчастных девушек: им снимали волосы и этим обезображивали молодых и хорошеньких девочек, венчание всегда происходило на каком-нибудь грязном дворе, скорее на задворках, с разного рода запахами, вся улица и куча грязных детей вертелась под ногами и нарушала торжественность момента, угощение — «лекех», простой торт, вынимал какой-нибудь неаппетитный «шамес» из белой наволочки и раздавал своей рукой, невесту в голоде держали целые сутки и вдали от жениха, и все почему-то рыдали, как на похоронах, а не на свадьбе.

Здесь же наша Мирьям была очень красива, как молодая принцесса, жених под балдахин привел ее сам под руку, и после венца принимали поздравления сдержанно, без поцелуев и рыдания. Даже братья жениха, два нарядных мальчика, были за шаферов с белыми свечками с бантами. Со старшим шурином невеста открыла бал, и все танцевали парами. Нам они потом преподнесли свои фото в подвенечных туалетах, и я действительно радовалась, что у нее этот день останется как нечто красивое и незабываемое.

Так различны обычаи в том же самом народе и даже в той же социальной среде. Недаром эти выходцы из Испании себя считают аристократами среди евреев.

* * *

Для матери Марка мы выхлопотали визу, вели с ней переписку и умоляли ее бросить все на произвол судьбы и приехать к нам. Но ей трудно было решиться, а родственники, с которыми она должна была поехать, так и не выбрались.

Мы обещали ей спокойную старость, и внуков, и правнука, и все, что можно желать на старости лет, но мы видели, что все эти письма бесцельны. То она откладывала до Пасхи, а то до Йомим Нероим (осенних праздников), то она была больна и хотела раньше поправиться, а то она должна была раньше все продать, и ей не давали подходящей суммы, или она вообще сомневалась, стоит ли ей продавать имущество.

От Нины из Вены я получила отчаянное письмо: ее мужу устроили «расен шанде процесс»[712], и ей пришлось поехать в Германию его вызволять и доказывать, что она этому не верит. Когда увидели его красавицу жену и сравнили со старой уродливой «свидетельницей», обвинявшей его в преследованиях, его отпустили. В одном письме она мне сообщила, что ее дочь уже у ее сестры в гостях, это значит, что ей удалось переправить ее в Америку.

От другой моей венской приятельницы, доктор Вальтер, было письмо, что она умоляет прислать ей визу в Палестину, потому что она как еврейка «абгебаут»[713], лишается должности врача в госпитале. Их госпиталь «ариизировали». Я начала бегать по учреждениям, чтобы выхлопотать визу для доктор Вальтер.

Италия шла по стопам Германии, хотя население еврейское там насчитывалось не мильонами и даже не сотнями тысяч, всего 30 тысяч евреев. Но их «засилие» не давало покоя Муссолини и его фашистам.

В России шла мобилизация войск для войны с Японией, войска уже шли к Манджуко[714]. Так быстро делалась история.

Про Вену рассказывали приехавшие то, чего не писали наши друзья в письмах и что газеты скрывали до поры до времени: евреев заставляли пить из плевательниц, не продавали хлеб даже за деньги, посылали чистить общественные клозеты, мыть автомобили (без щеток и тряпок — руками), и все это с издевательствами. Это в «гемютлихе Вин», «бей унс канн эсс нихт пассирен!»[715]

В Иерусалиме уже три месяца тянулось керфью, город был как вымерший, там люди забыли, как выглядит театр и кино.

9-го аба по радио Ровина читала Эйхе, Псалтырь и отрывок из «Вечного Жида», что соответствовало настроению.

Моя бедная мама тоже сидела над Псалтырем с жаргонным переводом[716] и плакала: предчувствуя войну, она понимала, что редкие письма из Москвы и от сестры совсем прекратятся, и она окончательно будет отрезана от своих. От моей сестры из Днепростроя уже не получались письма в течение многих месяцев.

От нашей Рут письма тоже приходили редко. Наконец она нам написала, что поступает в Семинарий, просила приготовить ей комнату.