Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Так выглядит наше прошлое, если снять розовые очки <воспоминаний>. Так мне кажется теперь Москва, я даже не могу себе ее представить в новом виде: Воскресенская площадь перед городской Думой, Февральская благодатная революция, когда в многотысячной толпе было не жутко, а радостно и светло.

Были уютные старые квартиры, с теплыми переднями, коридорчиками, вешалкой с шубами и ботиками на полу, натертыми до блеска паркетными полами. Были большие окна, покрытые инеем зимой, с двойными рамами, и между этими рамами белая вата, а иногда еще с разными игрушками из воска и искусственными цветами. Были большие гостиные с роялем Беккера или Шредера, на рояли или пианино обязательно две свечи в бронзовых подсвечниках, и вечерний колокольный звон, под праздники, и блины на масленицу со сметаной и растопленным маслом и икрой, и хрустящий снег под ногами, когда идешь по Дмитровке на Кузнецкий Мост или в Пассаж, за покупками. И Художественный театр на Камергерском переулке. И курсистки и студенты в очереди за билетом, с бутербродами в руках или во рту; и была энтузиастическая галерка, с руками, которые не ленились аплодировать до боли в суставах и кричать «бис» до одурения.

И был Хмара в «Сверчке на печи» Диккенса, в студии Художественного театра, и неждановский «Соловей», и танцы Гельцер[703], и Свободы! И няня-ворчунья в широком сером переднике, в старых маминых английских кофточках, и тем еще более симпатичных, и горничные Маши или Душяни и Палаши, которые при всей своей лени в барских домах приносили в 12 часов ночи самовар кипящий и заваривали свежий чай, ставили на конфорку чайник не слишком долго, чтобы не натягивался до того, что господа скажут: «Пахнет веником». Все это было и прошло и уже никогда не вернется, и вряд ли есть там без нас в России.

Я чувствую, что от моих записей начинает отдавать «сенилией»[704] в духе Тургенева, «и все они умерли, умерли»[705]… но это те воспоминания, которые заставляли поколение в Синайской пустыне тосковать о мясных горшках и туке в Египте.

И я сама, та, прежняя, как бы умерла. Когда-то меня интересовали люди, «интересные», «оригиналы», а типичные назывались «мелкими буржуями», мещанами. Теперь я принимаю типичных, не индивидуальных людей, как если бы они были не субъекты, а объекты. Даже личные имена я плохо запоминаю и часто себе говорю: «Что мне в имени твоем?»

На болезнях и больных мы учимся, что нет ничего исключительного. Еще болезни могут быть неизвестные, особенные, на которых учатся молодые студенты и врачи и сестры, а старые стараются сделать какое-нибудь «открытие», важное для науки. Но пациент всегда тот же, в начале, в середине и в конце болезни. Его вкусы, аппетит, настроение, страдания, просветы радости, все — в зависимости от развития болезни или ее исчезновения, а особенно перед смертью.

И всякий человек, который имеет дело с человеческим материалом, будут ли это соработники, врачи, сестры, персонал, посетители, родные больных — у нас, и в других профессиях, клиенты и проч. — всех их можно подвести под какой-нибудь шаблон, свести в рубрику. Недаром моя мама говорит и сердится: «Ты все любишь обобщать!» Но разве возраст, национальность, страна, из которой приезжают все эти люди (здесь евреи), не накладывает характерные черты на человека? Даже одессит — не виленец, и последний — не москвич. Благодаря такому подходу, я теперь чаще прощаю людям, чего я не могла простить в молодости.

Мы встречаем истинно религиозных и набожных, а чаще тартюфов[706], которые используют религию для своих карьеристических или политических целей. А женщины? Есть энергичная, толковая, с трудоспособностью и инициативой, и есть птичьи головы, флегматики, сплетницы, ничтожества. И разве нельзя предсказать заранее, кто и как будет реагировать на события? Для этого не нужно быть особенным психологом.

Это профессиональное чутье есть у учителей в школе, у отельщиков[707], у каждого адвоката, особенно у прислуги и маникюрш и всех тех, кто сталкивается с людьми в интимной обстановке. Даже наша старая няня говаривала: «Знаем мы, видели такие образцы!»

И даже среди так называемых чудаков есть свои типичные представители. И даже индивидуалисты и эгоцентрики типичны. Недаром в Америке образовалось общество, так называемое «консультация», для облегчения проблем среднего человека, юношества, семейств, преступников, настоящих и потенциальных, педагогически «трудных» детей, сексуальных проблем в особенности, и т. д. Я думаю, что недалеко то время, когда психология из теоретической превратится в практическую науку, с законами и правилами, как методика преподавания, как арифметика и грамматика, и логика. Будут словари, которые дадут ответы на всякие психологические загадки. И каждая этнологическая единица, каждый народ будет иметь свой «Шулхан арух»[708], правила поведения, пока они не превратятся во всемирные и для всех приемлемые законы.