Поколение справедливости

Сутки наблюдения ничего не проясняют: мозговые ритмы не меняются, а Константин все так же не может понять, как подобное вообще возможно. Но он все-таки соглашается отпустить меня из медблока – после того, как я клятвенно заверяю его, что буду носить, не снимая, наушники из набора для рендера, чтобы он хоть как-то мог отслеживать состояние мозга. Доктор сильно встревожен, хоть и пытается это скрыть; мне же причины его тревоги не совсем понятны, так как я не чувствую ничего необычного.

Но эта тревога передается мне вместе с его словами о том, что могут вернуться галлюцинации. Доктор настаивает, чтобы отряд присматривал за мной, требуя не оставлять меня надолго в одиночестве.

Вот только мне и не придется.

Лишь когда на пороге медблока возникают два помощника Справедливости, которые пришли, чтобы защелкнуть на мне наручники и сопроводить на уровень полицейского отделения Корпуса, я вспоминаю о том, что произошло на поверхности.

Список моих прегрешений, по возрастающей степени тяжести:

1. Задержала эвакуацию.

2. Ослушалась прямого приказа.

3. Напала на капрала.

4. Угрожала смертью другому курсанту.

5. Грозилась оставить капрала и трех курсантов спящими на поверхности, и, так как мне было известно об ухудшении погодных условий, это также приравнивается к угрозе смертью.

Происходящее совсем не походит на допрос. Меня даже не спрашивают о случившемся, нет; незнакомый капрал с белой нашивкой на рукаве разъясняет мне причины для каждого пункта обвинения, рассказывая о случившемся так долго и нудно, словно меня там вовсе и не было, а второй помощник Справедливости лишь молча кивает почти на каждое его слово.

Они не собираются меня отпускать. Все то время, что будет идти следствие, мне предстоит провести в изоляторе Справедливости, о чем в конце своего монолога сообщает нудный капрал.

Но вдруг в допросной появляется запыхавшаяся Солара, которая с ходу заявляет о нарушении в процедуре проведения допроса: оказывается, меня не могут допрашивать в ее отсутствие. Увидев наручники на моих руках, она громко возмущается, добиваясь того, что их с меня снимают.

«Она не преступник!» – в запале кричит Солара. – «Вы не можете судить ее за то, что она спасла человека!»

О, они могут. Еще как могут и будут.

Солара не в силах освободить меня от судебного разбирательства, но кое-что ей все-таки удается: она избавляет меня от необходимости сидеть в изоляторе Справедливости по соседству с человеком, который пытался меня убить. Она выбивает для меня разрешение вернуться в казармы, для выдачи которого, помимо нее, за меня поручились еще три капрала: Валентина, Линкольн, что было неожиданно, и, что оказалось крайне неожиданно, Финн. Его слово стало решающим.

Не думала, что он встанет на мою сторону.

Следующий допрос проводит уже другой капрал, в присутствии профайлера, потом меня допрашивают вместе с Бертом, потом еще раз – отдельно, потом с Амосом, которого я видеть спокойно не могу…

Похоже, что процин все-таки что-то сделал с моим мозгом. Эмоции, чувства, переживания, – все вдруг потускнело. Глядя на Амоса, я понимаю, что чувствую лишь отголосок той ярости, с которой кидалась на него, выйдя из лифта. Это было совсем недавно, но воспоминание об этом почему-то уже успело размыться, я не могу на нем сосредоточиться…

Я не могу сосредоточиться ни на чем.

Это похоже на связь с сильными помехами. Капрал спрашивает, Амос отвечает, и приходится заставлять себя вслушиваться в их диалог, потому что с каждым мгновением мне все сложнее понимать, о чем они говорят: их голоса растворяются в шуме, который становится все громче. Это совсем не похоже на туман, что заволакивал мои воспоминания первое время после смерти Гаспара, после срыва и приема стаба – едкий, колючий шум не только заполняет собою память, но и мешает думать, не позволяя собраться с мыслями.

Капралам приходится по несколько раз повторять вопросы, обращенные ко мне, но хуже всего приходится профайлерам.

Вопросы ко мне повторяются не один раз, а профайлеры в моем присутствии выдыхаются, теряя концентрацию, гораздо быстрее, чем обычно. Поэтому допрос Юна, которого вызывают уже после Амоса, выходит коротким: его ведет Линкольн, и она почти не задает вопросов, лишь фиксируя показания в протоколе. Рассказ Юна звучит лаконично и безэмоционально; точно так же безэмоционален и юноша в белом, что сидит напротив. Даже когда Юн рассказывает, как пытался остановить меня, профайлер не реагирует на его слова.

Это потом, гораздо позже, я узнаю, как старательно Юн готовился к этому моменту, как долго он репетировал, проверяя реакцию Джимин на каждое предложение своего монолога. Юн поступил так же, как Амос – там, на поверхности, когда Финн переспросил, разговаривал ли Амос с Бертом, тот не солгал, ответив отрицательно, ведь он говорил с ним не на первой точке сбора. Он сказал лишь часть правды.