Покровские ворота

– Объясните мне, – говорил я, путаясь в словах, – чего желал этот человек? Чего добивался? Что означает это метание от одного исторического периода к другому? Этот неожиданно вспыхивающий интерес то к мыслителю, то к поэту, то к генералу? Столько начинаний, и почти все они повисли в воздухе! Почему он не завершил своей, по-видимому, главной работы о значении рубежной зоны и занялся индивидуальными судьбами? Их он тоже, кстати, оставил на полпути… Но какое настойчивое внимание к накренившимся людям, к перевернутым биографиям? Вот он углубляется в декабризм, кто же поглощает его почти целиком? Никита Муравьев. Он воссоздает этот образ, он восхищается его духовностью, его безупречной моралью, его нравственным авторитетом и тут же рисует мне картины его слабости, его неумения противостоять напору допросов и очных ставок. Зачем? Но ему мало Никиты. Он принимается за Александра Николаевича Муравьева, за одного из основателей Тайного общества, дезертировавшего при первых раскатах грома. Он исследует каждую строчку его покаяния, убивающего своей пошлой религиозностью, фальшью, фарисейством. А потом он переходит к третьему Муравьеву – Михаилу. Снова и снова он возвращает меня к началу пути человека, который в старости стал палачом, заслужил кличку вешателя. Он показывает мне чудесный рассвет этой грязной жизни, напоминает, как хорошо начинал мерзавец, чьим именем матери пугали детей. Каждый раз передо мной возникают биографии в их роковой час, судьбы на изломе, люди, поставленные перед необходимостью выбора, начинавшие головокружительно смело и кончающие либо смрадно, либо тускло. Инсургенты становятся чиновниками, бунтари смиряются, вчерашние поэты бессмысленно чирикают в поисках хотя бы скромного благополучия. Сколько изменившихся и изменивших, сколько сдавшихся и сдавших! Что стоит за этой повальной усталостью? Не одна же трусость, не один же инстинкт, заставляющий спасать свою шкуру? Невозможно поверить, что личности столь крупные мельчают столь скоро. Так чего же он хочет? Что рассчитывает обнаружить?

В таком духе я ораторствовал минут десять, и Нина Константиновна почти меня не прерывала. Раз или два она посмотрела на меня с любопытством, раз или два улыбнулась. Наконец она сказала:

– Иван Мартынович не любил учительствовать. Больше того, люди с такой претензией его раздражали. Почему вы думаете, что он непременно хочет вас в чем-то убедить?

– Потому что это естественно для мыслящего человека. Он стремится сделать свои догадки общим достоянием.

Она пожала плечами.

– Может быть, Иван Мартынович был озабочен тем, чтоб разобраться самому. Это волновало его в первую очередь. Он действительно жил очень напряженной духовной жизнью и в последние годы легко обходился без общества.

Я подумал, что Иван Мартынович был, видимо, шизофреник, но не спешил поделиться этим соображением.

– Многие считали, что он не вполне нормален, – сказала Нина Константиновна, будто угадав мои мысли, – но ведь это наиболее легкое объяснение. Все, что не похоже на нас, – противоестественно. В своих собственных действиях мы редко видим отклонение от нормы.

С этим наблюдением я не мог не согласиться. Нашей снисходительности хватает лишь на то, чтобы с горестной улыбкой развести руками и печально вздохнуть: ничего не поделаешь, голубчик, если все говорят тебе, что ты пьян, ступай проспись.

– Нет, – сказала после маленькой паузы Нина Константиновна, – нет, – и она качнула головой, точно я ей возражал, – он никого не учил. В сущности, он много лет беседовал с самим собой, и это стало его потребностью, действительной потребностью. Я не знаю, чем вызван его интерес к странным биографиям, о которых вы говорите, мысль иногда движется очень причудливо, но сам он был не слабый человек.

Тут она заметила сомнение на моем лице.

– Жить так, как он жил, не каждый сможет.

Это была правда. Я и сам не слишком стремился оставаться наедине с моими мыслями. Я уже испытал на себе, что случается, когда даешь им слишком большую волю. Недавняя бессонница, не первая и, как я понимал, не последняя. С мыслями надо обращаться осторожно. Язык может довести до Киева, а уж куда заведет тебя мысль – одному богу известно. И уж, во всяком случае, не с моими мозгами заниматься этой опасной игрой. Иммануил Кант, должно быть, не зря сотворил из себя некий механизм, потрясавший своею точностью, – когда он выходил на прогулку, жители города Кенигсберга проверяли часы, – ему требовалась какая-то узда, какое-то подобие неизменности, постоянные величины для того, чтобы как-то еще ощущать под ногами почву и чувствовать себя сопричастным реальной жизни. Конечно – я должен был это признать, – Иван Мартынович был не слабым человеком.

– Не знаю я, как мне о нем писать, – пробурчал я угрюмо.

Это была капитуляция, неожиданно вырвавшийся вопль, мое достоинство столичного журналиста было посрамлено.

Нина Константиновна на миг задумалась, потом встала.

– Подождите секундочку, – сказала она и ушла в спаленку.