Покровские ворота

Она уже стояла перед зеркалом и пудрилась. Спустя минуту она вошла в комнату все с той же механической улыбкой на губах, и в ответ ей запорхали такие же улыбки и пустые, ничем не наполненные слова – жалобы на погоду, на духоту и прочие обстоятельства. И снова установилось это неестественное оживление, и опять мы что-то представляли, и – боже мой! – как мы привыкаем к нашему повседневному актерству, сколько не своих слов, не своих движений, сколько проверенных приспособлений для того, чтобы не выдать истинное свое состояние. Не может быть, чтобы эти усилия не быть собой, эти общие слова, поведение, приличествующее обстановке, весь этот набор неписаных правил, защитных фраз и фразочек, – не может быть, чтобы все это сходило нам с рук. Ничто не проходит даром, и, должно быть, под конец жизни мы уже не знаем, что в нас свое, а что приобретенное, где маска, а где душа.

Но, видимо, я уже начал стареть, потому что, вспомнив тот далекий душный день, я пожалел Лену, прежде чем пожалел себя, что я обычно делал охотно. И тогда я подумал, что жалость, быть может, и есть та тропинка, которая способна вывести на путь к утраченному естеству. Злым ведь я от рождения не был, злости мне как раз всегда не хватало, и с детства я слышал, что нужно быть более зубастым молодцом.

Я пообедал в ресторане при гостинице и поднялся к себе в номер. Долгое время я просидел у окна, бессмысленно наблюдая за соседним тротуаром. Постепенно стемнело, и город начал обретать обманчиво таинственные очертания. Снизу из ресторана доносилась музыка. Была суббота, и наиболее бесшабашные прожигатели жизни уже собрались за столиками в предчувствии кутежа. Вечер был теплым, как день, запах моря влетал сквозь распахнутое окно в мою темную каюту. Я зажег ночник, лег в постель и начал читать рукопись Ивана Мартыновича.

12

«Приблизительно к сорока пяти годам стало очевидно, что жизнь удалась. Он был крепок, относительно здоров, обладал достаточно привлекательной внешностью, а его лекции пользовались популярностью и в учебном заведении, в котором он преподавал, и тогда, когда он выступал с ними в различных просветительных учреждениях. Эти лекции, собственно говоря, и сделали ему имя. Надо признать, его речь была заряжена энергией (экспрессией, как говорил один его приятель), она была напориста, активна, одновременно доверительна и потому не оставляла аудиторию равнодушной. По-видимому, у него был счастливый дар – интимное отношение к своему предмету. Люди, отделенные годами, поколениями, столетиями, неизменно выглядели его близкими знакомыми, то однодумцами, то оппонентами; казалось, он поддерживал с ними тесные личные связи, и это сообщало его словам особую, странно тревожившую слушателей ноту. Согласимся, что историком он был по призванию, и, право, это соответствовало действительности, – еще мальчишкой, пятиклассником, он знал, что история станет его делом.

Окружающие сулили ему профессуру, иной раз нетерпеливое общественное мнение даже опережало события; сперва он сердился, поправлял собеседников, потом смирился, махнул рукой и уже отзывался, когда его величали профессором.

Не правда ли, очень лестный портрет? И хватит ли автору этих строк необходимой объективности? Похоже, что он заинтересованное лицо и относится к своему герою с нескрываемой симпатией. Опасное пристрастие, оно делает пишущего уязвимым и не вызывает к нему доверия.

Но подождите. В нашу задачу не входит ни возвысить, ни принизить этого человека. Да и зачем? Эти страницы не опыт характеристики, не счет, не кассация. Изложим некую судьбу, хотя бы часть ее, наиболее сложную и трудную часть, – вы убедитесь, что завидовать нечему, зато есть повод порассуждать.

При желании нашего историка можно оценить не очень-то высоко. Причем все сказанное выше никак не будет этому препятствовать. При желании можно увидеть любующегося собой златоуста, скорей оратора, чем ученого, фигуру, возможно, занятную, но поверхностную, слишком любящую похвалы, чтобы обречь себя на многолетнее подвижничество истинного исследователя. Причем эти жестокие слова имели бы под собой даже некоторое основание. А почему бы нет? Тот, кто хлебнул успеха, редко остается к нему безразличен, прелесть безвестности открывается лишь с годами и не всем, а сорок пять – это ведь в сущности зенит жизни, молодость, набравшая силу. Таким образом, опасность определенного самоупоения могла бы серьезно ему угрожать, если бы не некоторые свойства его душевного строя.

Дело в том, что в существе своем это был человек застенчивый, как это ни странно, не очень в себе уверенный и, пожалуй, меланхоличный.

Наш герой знал эти свои качества и очень долго старался их преодолеть. Он полагал, что в них проявляется известная неполноценность: то, что эти черты могут иметь совсем иную стоимость, очень долго не приходило ему в голову.