Покровские ворота

И в самом деле – через несколько дней пришла. Наивно принаряженная, причесанная; он угостил ее ликером с печеньем, она отпила глоток, а есть не стала, он не знал, о чем говорить, поэтому старался говорить о ней, но ей уже почти ни о чем не оставалось рассказывать, разве что о подругах, их немного, об интернате, в который ее направили, о сослуживцах, и вдруг – совсем неожиданно – сообщила, что была замужем ровно два месяца, они были дети, им рано было иметь семью. А потом? Потом были еще две встречи, но оба раза оказались, в общем, совсем не те люди, каких хотелось бы встретить. А вообще – одной лучше, она любит быть одна, хотя это не всегда удается, живет у бабки, а ту хлебом не корми, только дай ей поговорить.

Он показывал ей книги, в самом деле редкие, особенно гордился он раритетами, относившимися к его любимому восемнадцатому веку – среди них были комплекты “Утреннего света”, “Вечерней Зари”, “Покоящегося трудолюбца”, а также книга князя Щербатова “О повреждении нравов в России”. Она восхищалась, замирала, вскрикивала, а когда он что-либо объяснял ей, только вздыхала, и глаза ее излучали поклонение.

Ушла, выпросив сочинения Екатерины, и он не отказал ей, хотя в этом умел отказывать, научился, расстаться с книгой хоть на день было для него непереносимым испытанием.

Так она стала захаживать, и эти визиты проходили словно по принятому ими обоими сценарию – скромное угощение, неспешный разговор, скорее, впрочем, его монолог, во время которого она пялила на него свои каштановые глазки, потом уходила, забрав с собой какой-нибудь томик.

Он мало-помалу привык к этим выступлениям перед “немногочисленной, но столь благодарной аудиторией” – так однажды он пошутил и сам себе объяснил их как своеобразный тренинг, зарядка ритора, необходимая гимнастика интеллекта, – во всяком случае, говорил он с удовольствием. А она ахала и покачивала головой.

В одно из таких посещений она предложила приготовить ему ужин, он похвалил, и надо было видеть, как она была счастлива.

– Я стряпаю хорошо, – сказала она сияя, – все признают.

Он не был гастрономом, да и одинокая жизнь приучила к неприхотливости, тем большее признание вызвало у него ее искусство, потом они не раз и не два “закатывали пиры”.

Бывало, он сидел за столом, разбирая записи, а из кухоньки доносилось негромкое пение, там она месила, жарила, пекла. Он усмехался про себя: идиллическая картинка.

Однажды ближе к лету она вдруг заскочила днем, он куда-то спешил, извинился, что не сможет принять, она быстро согласно закивала головой: что вы, что вы, конечно… И вдруг всплеснула руками и шумно вздохнула:

– Ох, у вас очень запущено!

– Почему ж, – возразил он, – я поддерживаю порядок.

– Нет, – сказала она, – я по вечерам не замечала, а вот пришла к вам днем, и сразу видно, эта женщина, которая к вам ходит, – халтурщица, зря деньги берет, это не работа, а фигли-мигли.

“Фигли-мигли” означали самую беспощадную оценку, и относились они к различным сторонам человеческой деятельности – от плохой уборки до не угодивших ей книг. Впрочем, чувства и проявления, которые казались ей нестоящими, тоже характеризовались этим понятием.

Он посмеялся, а она предложила с той непосредственностью, которая всегда его подкупала:

– Вы идите, а я у вас уберу.

И, не дожидаясь его согласия, сбросила туфли, подоткнула юбку и зашлепала в ванную, откуда вернулась с тряпкой и полным ведром.

– Ну, идите, идите, – сказала она.

Но он медлил уйти и смотрел на ее большие ступни, чрезмерно крупные руки, на клок волос, сбившийся на лоб.

Она сначала будто не замечала его взгляда, чуть слышно что-то напевая, скребла пол и вдруг, подняв свои перепеченные каштаны, виновато улыбнулась:

– Страшила я сейчас, должно быть, ужас просто…

Он отрицательно покачал головой.

– Отвлекаете вы меня, – вздохнула она, – идите, ключ где оставить?

Он объяснил ей и ушел. С тех пор она иногда заходила в его отсутствие, наводила порядок.

О жизни, которую он вел, о его друзьях и знакомых, о тех, кто составлял привычный круг его вращения, она не спрашивала никогда, и он частенько подумывал над тем, что это – врожденная деликатность или отсутствие интереса?

Иногда он кое-что рассказывал сам, она внимательно слушала, а ее немногословные, чисто эмоциональные комментарии всегда выражали собой безоговорочную поддержку его мнений и действий. В этом не было ни угодливости, ни вежливости – он был чутким человеком и легко почувствовал бы фальшивую ноту, да ей и не по силам было бы с ним хитрить, нет, он отлично ощущал, что ею владеет искреннее и неколебимое убеждение: все, что он делает, чувствует, говорит, все это конечная истина, оспаривать которую и кощунственно, и смешно. В чем, в чем, а в естественности ей нельзя было отказать.

Однажды она ему сказала:

– Я вас видела позавчера.

– Где же? – он удивился.

– В театре.

– Что ж не подошли?

– Так вы были с дамой.

Он пожал плечами.

– Ну и что из этого?

Она сказала:

– Интересная женщина.

Он подумал: а она не ревнива, и это открытие вызвало у него двойственное чувство.

– Только немолодая, – добавила она.

Он усмехнулся про себя и сказал: