Покровские ворота

Сколько раз, выходя в своей скудной юности на эти освещенные пятачки, я ловил себя на странном возбуждении, которое вдруг вспыхивало во мне, и, озираясь, видел те же загоревшиеся глаза, то же волнение. В тот вечер, мне кажется, я что-то понял. Навряд ли я ошибусь, если скажу, что и здесь властвует все та же прелестная иллюзия разрушенного уклада. Отступает повседневность с ее заботами, задачами, обязанностями, необходимостями, и под колдовские звуки приходит освобождение. И кроме того, ведь танцплощадка – та же сцена, и каждый вступающий на нее становится на недолгий срок артистом, в своей почти необъяснимой раскованности он дерзает выставить себя на всеобщее обозрение, под стрелы придирчивых глаз. А ведь желание играть мы впитываем в себя с материнским молоком, ведь когда мы играем, мы отрываем себя от грешной оболочки, дарованной нам судьбой, мы становимся иными. Я отлично понимал, что вон тот серебрянозубый паренек, кружащий свою подружку, чувствует себя и ловчее, и сильней, и красивее, чем он есть, что поднеси ему зеркало, и оно бы его не разочаровало, как это происходит обычно, когда оно отражает невыразительное лицо со следами прыщей, утиный нос и срезанный подбородок.

А уж как преображаются девушки, нет, не зря они столько готовились к этому часу, недаром взбивали прически, красили губы и щеки, подводили глаза. Вот, оказывается, сколько грации таилось в этих приземистых плотных телах, они знали, чувствовали свое могущество, но лишь танцплощадка – спасибо ей! – помогла ему выйти наружу. И, замирая в объятиях своих кавалеров, они верили, что миг торжества наступил и эти немногословные, грубоватые парни не могут не видеть их красоты. Все это так, но и это не все, ибо есть главное обстоятельство, делающее власть танцплощадки безмерной, – это власть надежды. Ибо что же такое танец, если не тайная, спрятанная в глубинах наших сердец надежда? Почему с древних времен мужчину бросала навстречу женщине зовущая музыка? Говорите, что хотите, я-то знаю, что им овладевала не врожденная ритмичность, не страсть к движению и даже не подспудная тяга к искусству, нет, друзья мои, нет – в него вселялась надежда.

Поэтому каждое приглашение к танцу – это новое испытание, это вызов судьбе. Что, если на сей раз она будет добрей и затянувшийся поиск придет к концу? Как знать, может быть, эта фигурка, выходящая мне навстречу, и есть моя опора, недостающая половинка моей души?

Слушая густые всхлипы трубы и мерное позвякивание медных тарелок, я вдруг представил себе все танцплощадки, какие только есть на свете, все их страсти, их нервное ожидание, весь хмель, который они источают, все радости и тревоги, которые дарят. И вновь острая, уже такая знакомая волна участия и умиления взмыла в моей груди. И парень с серебряными зубами, и его девушка в синей кофточке, и моя партнерша с полузакрытыми очами – все они показались мне такими похожими на меня, что я испытал горькую и почти болезненную близость. И еще я подумал о своем малыше, который был сейчас так далеко от меня, в двухкомнатной московской квартирке, оставленный мною на двух стариков, дышащих на ладан. Я вдруг увидел его, подросшего, длинноногого, вот с таким же нетерпеливым взглядом спешащего на эти призывные звуки.

Я почувствовал, что мне надо сейчас же заговорить, и я наклонился к девушке и спросил, как ее зовут, а она спросила, зачем мне это знать, и я спросил, кем она работает, а она ответила, что она лаборант, а где она лаборант, она не сказала. Потом она спросила, откуда я сам, и когда я ответил, что я из Москвы, она тут же замкнулась и говорила со мной так неохотно, что я замолчал.

Не в первый раз я столкнулся с этой настороженностью, возникающей при встрече с москвичом, и каждый раз она меня огорчала. Здесь было пестрое смешение чувств, ощущений и оттенков: и самолюбие, и охрана своего достоинства, и боязнь покровительственного отношения, и невольный интерес, и раздражение на этот интерес, недовольство самой собой, – все это я хорошо понимал, сам через это прошел, сам испытывал это, встречаясь с гостем из столицы.

Но теперь этот незримый барьер казался мне таким вздорным. И осторожно, следя за каждым своим словом, я попытался разговорить сурового лаборанта, в тоне моем появилась даже какая-то искательность, и это сильно меня раздосадовало; так или иначе, мои усилия принесли успех, девушка стала мягче, и когда вечер пришел к концу, я вызвался ее проводить.

Она помолчала, а потом негромко проговорила:

– Не нужно.

Я удивился:

– Почему?

– На вас и так уж ребята смотрят, – сказала она.

Моя мужская гордость была уязвлена;

– Я не боюсь.

Но ее не обрадовала моя петушиная стать.

– А я боюсь. Вы уедете, а мне тут жить.