Покровские ворота

Это было очень здравое суждение, но я уже закусил удила, и мы ушли вместе. На сердце у меня было неспокойно, когда я шел с ней по темным узким улочкам, мы почти не говорили, только перебрасывались короткими фразами. Наконец она остановилась у калитки, за которой угадывался длинный несуразный двор, и протянула мне руку. Я поцеловал ее ладонь, которую она тут же выдернула, и зашагал назад, думая о том, что еще один человечек навсегда ушел из моей жизни.

На углу стояли парни. Я пошел на них, они расступились, и я двинулся дальше, делая исполинское усилие, чтобы не обернуться.

До сих пор не понимаю, почему меня не избили. Это, в сущности, такое немудреное дело. За мои поездки я видел много драк, чаще всего они возникали совершенно неожиданно, даже беспричинно. Помню, в одном городишке я стоял у волейбольной площадки и смотрел, как крепкие молодцы перебрасывали мяч через сетку. На миг я отвернулся, собака с подозрительно высунутым языком отвлекла мое внимание, а когда я повернул голову, на площадке уже шло тяжелое жестокое побоище.

Кто-то крикнул:

– Парни, вы что?

Ему даже не ответили.

Таких потасовок я видал немало. Когда я пытался разнять дерущихся, я получал свое, но дело было не в синяках, мне хотелось разгадать это почти беспричинное ожесточение.

Принято думать, что любить человечество много легче, нежели одного человека. Когда об этом говорят в интеллектуальном обществе, все вокруг кивают с грустными понимающими улыбками. Ну как же, мы так щедро расходуемся на безответную любовь к массам и так просто проходим мимо страданий знакомого. Возможно, это и так, но меня это свойство всегда поражало. Когда людей собирается слишком много, я становлюсь гораздо сдержанней. Я готов любить каждого в отдельности, но я знаю, что все вместе они способны на любые сюрпризы. В этом смысле толпа ПОЗов тоже, разумеется, не большой подарок.

Нет слов, у меня скверный, тяжелый характер. Иначе чем объяснить, что тщеславие вызывает во мне такое брезгливое отвращение. Сколько раз я говорил себе, что это, в сущности, очень человеческое чувство, сколько раз повторял слова одного мудреца, что это единственная страсть, не дающая нам передышки, напрасно, ничего я не мог с собой поделать.

Даже гордость, даже гордыня были мне милей. В конце концов, гордец убежден в своих высоких качествах сам, он почти всегда внутренне независим, а тщеславные люди представляют собою жалкое зрелище полной зависимости от тех, перед кем они распускают свои хвосты. В них, в окружающих, хотят они прочесть признание своих качеств. В эти качества они способны поверить лишь в том случае, если в них верят другие. Самоуважение гордеца ни от кого не зависит, самоуважение бедных павлинов зависит часто от того, уважают ли их вокруг.

Больше всего меня удивляли писатели, которые, казалось бы, должны знать всему цену. Младенцу ясно, что иллюзия литературного успеха одна из самых хрупких, ибо потребность публики в новых именах одна из самых сильных, но то, что ясно младенцу, не ясно этим учителям жизни.

Так или иначе, в мире слишком много актерства. Почти инстинктивно страшась быть естественным, человек творит из своей жизни нечто очень условное, какое-то длинное представление, и нет ничего удивительного, что он так устает.

Надо сказать, люди большие мастера усложнять формы существования. До сих пор мы изобретаем обряды и ритуалы, мало чем уступая далеким предкам, которым, по крайней мере, невежество служило оправданием. Это все та же страсть к игре, которая призвана придать нашему бытию большую значимость.

Однако эта игра бывает порой достаточно жестокой. И даже тогда, когда она задумана как некий праздник, в ней обнаруживается ее второе, не слишком доброе лицо.

Сам не знаю почему, но внезапно мне вспомнился один прекрасный солнечный день, заставший меня в аэропорту одной иноземной столицы. Я возвращался на Родину, но час отлета был неожиданно перенесен, ожидался самолет с президентом сопредельной державы, и нас задержали в огромном здании аэропорта.

Стоя вместе с другими пассажирами у гигантского, во весь зал, стекла, я следил за церемонией встречи. Прямо передо мной темнели спины молодых моряков из почетного караула. На их головах были лихо заломлены белые береты с забавными алыми помпонами, чуть дальше стояли солдаты, еще дальше сверкали трубы военного оркестра. Длинная ковровая дорожка вела в глубь летного поля, а около здания аэропорта сгрудились десятки машин, на которых министры и дипломаты прибыли встречать высокого гостя.

Шло время. Почетный караул застыл в ожидании. Наконец в безоблачном небе показался самолет, с непостижимой быстротой он стал снижаться, и вот уж выбросил колеса навстречу набегавшей земле, и поскакал по ней, гася свою сумасшедшую скорость.

В последний раз сделали круг могучие лопасти, к самолету подкатили трап, дверца отворилась, капельмейстер взмахнул палочкой, и грянул марш, которого так не хватало, чтоб сделать этот сияющий живописный день истинным праздником.