Покровские ворота

Я понимал, что говорю выспренне и несколько туманно, но мне было трудно формулировать свои мысли отчетливей, не только потому, что было произнесено много тостов, но и потому, что мне самому в своих мыслях предстояло еще разобраться.

Однако для Оли и ее мужа моя декларация была неожиданной и неприятной. Тем более что трудно было не заметить, как оживился Виктор.

– Если речь идет о сложившемся человеке… – начал Дмитрий Аркадьевич.

– Ну да, – прервал его Виктор, – я, по-твоему, вообще еще не человек.

– Виктор, – умоляюще сказала Оля, – перестань.

Вид у нее был страдальческий. Я чувствовал себя палачом, но не мог остановиться.

– Каждый должен совершить свой круг, – сказал я, – и сделать то, что в его силах. Мы плохо относимся к себе, мы проделываем над собой ужасные эксперименты…

Неожиданно для себя я замолчал.

– Что с тобой? – спросила Оля.

– Ничего особенного, – пробормотал я. – Если Виктор приедет в Москву, пусть он мне позвонит.

– Разумеется, – сказал Виктор. Он вскочил из-за стола, вернулся с блокнотом и вписал в него номер моего телефона.

– Он срежется и пойдет в армию, – сказал Дмитрий Аркадьевич.

– Теперь служить только два года, – рассмеялся Виктор.

«А ты веришь в свои силенки, – подумал я. – Бойкий паренек. Даже не допускаешь, что можешь провалиться».

– Да-а… – произнес Дмитрий Аркадьевич, растерянно посматривая на меня, – то, что вы говорите, разумеется, интересно. Не правда ли, Оля?..

У Дмитрия Аркадьевича был взгляд затравленной лани. Казалось, от каждого произнесенного слова он ждет неприятности. И он обращался к Оле в поисках помощи, не уверенный, что ее обрящет. А Виктор мне решительно нравился. Прежде всего, я убеждался, что несхожесть между молодыми людьми разных поколений не так уж сокрушительна. Виктор, пожалуй, был умнее, чем Костик Ромин, быть может, даже мудрее, если предпочесть столь неподходящее для его возраста слово. Он больше знал и не только по количеству сведений, он больше знал о самой жизни, иначе говоря, у него было меньше иллюзий и больше забот, и все же в главном мы были из одного теста. С нежностью, почти с умилением я обнаружил в нем ту же мушкетерскую веру в свои возможности, в безграничность своих сил. Я узнавал себя в каждом жесте, в каждом слове. Вот так же и я был свято уверен в личном бессмертии, причем не в благодарной памяти потомков, а в самом естественном, физическом, мафусаиловом, бессмертии. Что бы ни говорил человеческий опыт, что бы ни утверждала наука, что бы я ни видел вокруг, я отлично знал, что не могу умереть, что все успею, все смогу, сделаю все, что задумал.

И точно так же, как Виктор, я, словно из одежды, вырастал из родного города. Я больше не мог ходить по этим улицам. Мне казалось, я физически ощущал, как они ограничивают меня, пригибают к земле, стесняют движения. Сколько можно смотреть на эти повороты, углы, перекрестки, скверики и магазины. Сколько можно видеть эти лица, иной раз мне казалось, что не осталось ни одного незнакомого, хотя наверняка это было не так!

Я смотрел на Виктора и угадывал томление его вечеров, бесплодность увлечений, ту сосущую неудовлетворенность, которая преследовала каждый шаг моей юности. Откуда ему знать, что столица – это тоже одни и те же улицы, те же перекрестки, в конечном счете даже те же лица. Он должен сам пройти через этот хоровод, через свои расставания и обретения, он должен узнать публичное одиночество и одиночество ночей с любимой, чтобы научиться ценить тот мир, который заключен в нем самом.

В прихожей, когда я надевал плащ, Оля спросила:

– Когда же ты едешь?

– Завтра, – сказал я, – завтра отправляюсь восвояси.

– Теперь ты долго не приедешь, – сказала она.

Я согласился:

– От наших желаний мало что зависит.

Виктор потряс мою кисть обеими руками. У него были теплые крепкие ладони.

– Так я позвоню, – сказал он. Глаза его блестели. Где-то в глубине подсознания он испытывал легкую дрожь перед собственным решением, и номер моего телефона, быть может, был тем единственным якорьком, за который он мог ухватиться.

– Валяй, – сказал я, – хорошо на московских просторах.

Оля внимательно посмотрела на меня.

– Что-то в тебе изменилось, – сказала она.

– За двадцать-то лет…

Я пожал плечами.

Оля покачала головой.

– За два дня.

Я промолчал.

Дмитрий Аркадьевич также пожал мне руку.

– Очень, очень был рад, – сказал он.

Но глаза его смотрели еще более озабоченно, и мне было ясно, что совсем он не рад: не разумный, трезвый охранитель его очага явился в дом, а демон-искуситель, который окончательно замутит голову его сыну.

Мне стало жаль его.

– Я тоже очень рад, – сказал я, – и за Олю рад.

Он вяло улыбнулся, а Оля смутилась, и в этот миг так стала похожа на ту школьницу, которая приходила к парикмахерской на углу Толстого и Крупской, что сердце мое упало. Я вдруг понял, что вижу ее в последний раз, и на миг потерял контроль над собой. Не думая о присутствии мужа и сына, я ее поцеловал.