Покровские ворота

Но Дмитрий Аркадьевич был так озабочен, что нашел этот поцелуй вполне естественным, а Виктор, верно, не предполагал, что в моем возрасте поцелуй может рассматриваться не только как обряд при встрече и прощании.

Когда я вышел, уже стемнело, зажигались фонари у домов и люстры в квартирах, мой старый город начинал очередной вечер. Воздух был свеж, с моря веял тягучий пряный ветерок, и по тротуарам, круто сбегавшим с нагорных улиц, торопливо шли молодые люди.

…Ожидание привычно защемило мое сердце.

– Что-то в тебе изменилось, – сказала мне Оля.

Что я мог ей ответить? Не говорить же об Иване Мартыновиче, о его судьбе, о дне, проведенном у розовой отцовской плиты.

И уж ни за какие коврижки не рассказал бы я ей о том, как, бережно взяв под руку, Нина Константиновна увела меня к себе и оставила в своем тесном гнезде, не отпустила в гостиничный номер. И как всю эту долгую ночь я прятал лицо на ее груди, и она шептала мне прекрасные старые слова и всю ночь защищала меня, и прикрывала собой от мира, который поджидал за окном.

18

Первая любовь чаще всего бывает неудачной, иной раз даже глупой и стыдной, но мы культивируем все, что с ней связано, из-за того сотрясения повседневности, которое почти никогда не повторяется с подобной же остротой. В дальнейшем мы подсознательно хотим вызвать те же ощущения, пережить заново это разрушение обыденности, и каждый раз нами владеет смутная надежда, что вдруг это нам удастся.

Почти никогда мы себе в этом не признаемся – в особенности это относится к мужчинам, – подсознательно мы боимся выглядеть смешными, и легкая бравада всегда кажется нам спасительной, тем не менее это почти всегда так. И все-таки судьба прихотлива, и порой, когда ты уже мало чего ждешь, она умудряется стукнуть тебя по темечку.

Здесь, в родном городе, я с особенной ясностью почувствовал годы – иначе, впрочем, не могло и быть, – и меньше всего ждал какой-либо встречи.

В том чувстве, которое во мне пробуждала Оля, было больше благодарности и умиленности, чем волнения. Это был, в известной мере, умозрительный порыв, рожденный грустной памятью, но не кровью, которая продолжала вполне размеренно циркулировать. Еще несколько шагов навстречу друг другу были бы скорее данью воспоминанию, чем уступкой безумию.

Но в комнате Нины Константиновны прошли часы беспрерывных открытий, мне все казалось, что я черпаю из некоей чаши и мне никогда не удастся вычерпать ее до дна. Я и предполагать не мог, сколько нежности и жалости было в этой женщине. И откуда, каким магическим зрением могла она увидеть, что мне нельзя было возвращаться в пустой номер, что мне нужно было прижаться к ее груди и спрятать голову под ее руками.

За всю ночь я едва ли произнес десяток слов, да и она ни о чем не расспрашивала, только роняла слова утешения, плохо связанные между собой. Иногда мне казалось, что я плачу или молча глотаю слезы, впрочем, должно быть, мне это только казалось. Но почему же она так исступленно и беззаветно меня жалела? И в ласке ее, такой щедрой, не было ничего вакхического, она каждый миг заботилась обо мне, стараясь, чтобы мне стало лучше и легче.

В этой нежданной и горькой радости был скрытый смысл, который мне еще предстояло понять. Но покамест мне было не до постижения истины, голова моя кружилась, и благодарность захлестывала меня.

Мы расстались рано утром, почти ничего не сказав друг другу. Я только коснулся губами ее неведомых пальцев, и она в ответ качнула мне ресницами, и ее белые якутские скулы слегка порозовели. И пока я шел по улице, и потом, когда сидел в номере, нагретом полуденным солнышком, я все не мог понять, что же это и как все это произошло. Смутно я понимал, что этой победе я обязан в первую очередь своим поражением, о котором я только догадывался в минуты прозрений и которое Нина обнаружила сразу. Да и слово «победа» было здесь неуместным. Мало я был похож на победителя, когда лихорадочно искал у нее защиты. То, что случилось, было в высшей степени странным, и я не знал, что мне делать.

Я ей позвонил, но телефон молчал, и я понял, что сегодня ей не хочется меня видеть. Вечер я провел одиноко. Не спеша поужинал, послушал певца, похожего на Фишера, и поднялся к себе. Но мне уже не хватало ее, и, злясь на самого себя, я позвонил снова. Телефон молчал. Я подумал, что, может быть, она сидит у какой-нибудь подруги и делится с нею новой заботой. Но эта мысль была мне так неприятна, что я ее отогнал. Чтобы совсем не расклеиться, я принял снотворное, чего старался избегать при любой бессоннице.

Утром она позвонила сама.

– Я вас не разбудила?

– Нет. Куда вы вчера пропали?

– Мне надо было уехать по делу.

– Нашли время.

– Что делать…

Мы помолчали. Потом она спросила:

– Вы едете сегодня?

– Да, через три часа.

– Какой вагон?

– Шестой.

– Хорошо.

И она повесила трубку.

Мне захотелось тут же набрать ее номер, но потом я подумал, что, в сущности, не знаю, что говорить, и удержался.