Покровские ворота

Между тем избирательная кампания в самом деле приближалась к финишу. Оставалось еще несколько дней перед тем, как должно было проясниться, будет ли избран Облепихин (впрочем, возможно, и Оплеухов). Каждый день, приходя на агитпункт и взглядывая на плакат, я встречал испытующие глаза кандидата. Моничковский дневал и ночевал на избирательном участке, казалось, что он туда переселился. Якович похудел еще больше, хотя это было и невозможно – две воронки на месте щек словно грозили всосать в себя каждого, кто окажется в непосредственной близости. Мне почти не удавалось сбегать в милое сердцу Замоскворечье, и чтобы хоть несколько развлечь себя, я сочинил марш агитаторов на мотив популярной в ту пору песенки из кинофильма о наших боксерах. Скрыв, разумеется, свое авторство, я исполнял ее Моничковскому, напирая особенно на припев:

Моничковский
Агитаторов ведет,
Лев Московский
Нас на подвиги зовет.
Мы – Моничковского питомцы!
Под руководством Моничковского – вперед!

Текст, как видите, был не изысканным, а стилизация – вполне откровенной. Но Моничковский был ошарашен.

– Кто же сочинил эту песню? – допытывался он то и дело.

– Этого мы никогда не узнаем, – я озабоченно морщил лоб. – Народ сложил. Это фольклор.

– Но все-таки… Кто-то же был первый…

Я задумчиво разводил руками.

– Неизвестно, как рождается песня. У одного из души вырвется слово, другой подхватит, добавит свое, третий родит целую строчку. Мало-помалу, и все запели.

– Да… удивительное дело, – он был польщен и обескуражен. – «Под руководством…» – это все-таки лишнее.

– Народ знает, что лишнее, а что нет, – сказал я металлическим голосом.

– Лишнее, – вздохнул Моничковский. Но на следующий день попросил: – Вы мне эти слова напишите.

Я спросил с интересом:

– Какие слова?

– Из… этой… – произнес он краснея.

– «Моничковский агитаторов ведет»?

– Ну да, – проговорил он чуть слышно.

– С удовольствием, – я достал ручку

Пока я писал, он задавал мне вопросы:

– А что это значит: «лев московский»?

– Думаю, здесь двойной смысл. С одной стороны, в вас есть что-то львиное, ну а с другой – это ваше имя.

– А где вы слышали эту песню?

– В первый раз я услышал ее в агитпункте, – сказал я, нажимая на слово «первый», – все агитаторы ее пели.

– А потом?

– Потом и на улицах слышал.

– Быть не может!

– Представьте себе.

– И Якович слышал?

– Наверняка. А нет – так услышит, – тут в моем голосе прозвучало не то злорадство, не то угроза.

Моничковский не смог скрыть удовольствия. Внезапно облачко набежало на его разрумянившееся лицо.

– Он еще скажет, что я сам сочинил.

– С него станется, – кивнул я меланхолично. – Он ведь всех мерит на свой аршин.

– Не вышло б из этого неприятностей, – Моничковский невольно покосился на портрет вождя на стене. – Этот Якович – большой интриган.

– Ничего, – сказал я, – там разберутся.

Но Моничковский был неспокоен. Похоже, что в добрых глазах вождя, неспешно раскуривавшего трубку, ему вдруг померещилось странное, неопределенное выражение. Моничковский догадывался, что вождь при своей отцовской мягкой улыбке не больно жалует новых кумиров. Но – господи, как слаб человек! – вопреки рассудку ему было приятно.

Сколь это ни парадоксально звучит, но в день выборов я встал позже обычного – накануне я несколько задержался в родном Кадашевском переулке. Так или иначе, в начале девятого я появился на агитпункте.

– Ну, это из рук вон, – сказал Моничковский.

Я так и чувствовал, что вы что-нибудь выкинете. Еще позже вы не могли прийти?

– Мог, – признался я сокрушенно. – К утру сморило. Всю ночь глаз не сомкнул.

– А что с вами было?

– Сам не знаю. Просто издергался, так я думаю. Ведь решается судьба кандидата.

Такая забота об Оплеухове, видимо, тронула Моничковского.

– Будем надеяться, все пройдет хорошо. Но, конечно, расслабляться не надо.

– За своих избирателей я отвечаю, – сказал я со свойственной мне нескромностью. – Они все отдадут голоса Облепихину.

Я как в воду глядел – уже в одиннадцать все строение номер два выполнило гражданский долг. Прошествовало семейство Прокловых, томный творческий работник Борискин под руку со своей массажисткой. Затем Маркушевичи, все до единого – родители с дочкой и оба штангиста. Пришла старуха Перова, молчаливая, строгая, в черной шубейке, в черном платке. Я почтительно с ней поздоровался, и она вдруг ответила смутной улыбкой, смысла которой я не смог уловить. Пришла Карская-Брендис со своим Брендисом – пришли все, как я и предсказывал.

За что и получил поощрение. Дама с тиком, выпускавшая в этот день бюллетень, посвятила мне четверостишие. Отпечатанное на машинке, оно было вывешено на стене:

«Знать, недаром он гордился, – Юный Ромин потрудился. Все пришли – отцы и матери, – Все тринадцать избирателей».

Не берусь сказать, употребила ли поэтесса эту авангардистскую рифму от неумения, или она прозревала, что будущее за ассонансом, но, как видите, рифма мне запомнилась.