Покровские ворота

Шаг мой был легок и стремителен. Под башмаками хрустко поскрипывал белый рассыпчатый снежок, пахнувший молодостью и свежестью. Редкие желтые фонари отбрасывали золотистые блики. Изредка из морозного дыма с шуршанием возникала машина и мерцала зазывным зеленым глазом. Но я редко пользовался колёсами – на счету была каждая копейка.

Я шел мимо кинотеатра «Ударник», пересекал Каменный мост, за ним Берсеневскую набережную и дальше, дальше – мимо Пашкова дома, мимо великой библиотеки, по Моховой, минуя притихший, с темными окнами университет, американское посольство, знаменитый отель «Националь», я доходил до улицы Горького и начинал свое восхождение до Пушкина, до череды бульваров.

Я любил эту улицу первой любовью, на которую может быть способен только недавний провинциал. Особенно она завораживала в летнюю пору, когда качала, как на волне, на своем летучем асфальте возбужденную молодую толпу, но и сейчас, в тишине ночи, словно продутая первой стужей, обезлюдевшая и застывшая, она была все так же прекрасна. Почти с сожалением у Пушкинской площади я поворачивал направо – не близок путь до Покровских ворот! Воздух густел и жег мои щеки, казалось, я отчетливо слышу его морозный стеклянный звон, да и чему еще было звенеть? «Аннушки» уже спали в депо, натруженные трамвайные рельсы вдоль Страстного, Петровского и Рождественского утихомирились до утра.

Чистые пруды тоже спали, точно не здесь совсем недавно гремела музыка из репродукторов, коньки крошили ребристый лед и встречные бойкие огоньки отливали мандариновым цветом. Вот наконец и мой Хохловский, мой дом, – отныне они мои, – я поднимался на третий этаж, ключом терпеливо нащупывал скважину, дверь отворялась, я входил в коридор, длинный, как предстоявшая жизнь, и на цыпочках, мимо сундука, мимо висевшего над ним телефона, добирался до запроходной комнаты, в которой меня приютила тетка.

Я включал настольную лампочку – тетка всегда оставляла записки, с наставлением либо с информацией. На сей раз она ставила меня в известность, что звонил Моничковский, который требует, чтобы я отзвонил ему, когда б ни вернулся.

Я тихо выругался, призадумался и решил отучить его раз навсегда от вторжений в мою ночную жизнь. Хотя мне смертельно хотелось спать, я вернулся в дремлющий коридор, забрался с ногами на сундук и при свете дрожавшей лампочки около часа читал детектив. В начале пятого я позвонил.

Он долго не подходил к телефону, другой бы на моем месте дрогнул, но я решил довести урок до финала – положил трубку рядом с собой и продолжал постигать тайны сыска – сюжет закручивался все бессмысленнее. В конце концов Моничковский сдался.

– Кто там? – спросил он простуженным голосом, точно звонивший стоял за дверью. Я представил себе, как он поеживается, должно быть, в таком же коридоре, в нижнем белье, всклокоченный, сонный, но тут же задушил в себе жалость.

– Это я, – сказал я подчеркнуто бодро. – Вы велели мне позвонить.

– Константин? – он звал меня именно так. Для отчества я еще недозрел, но уменьшительное имя вносило бы несерьезный оттенок, предполагая меньшую требовательность.

– Константин, – подтвердил я с готовностью.

Он помедлил. Я даже по проводу чувствовал, до чего ему хочется вспомнить пословицу об умнике, которого заставили богу молиться, но я мог бы истолковать ее вольно и расслабиться – он превозмог желание.

– Я хотел спросить, как ваши дела?

– Изумительно, – ответил я честно. Это была чистая правда.

– Опять вы хвастаетесь?

– Но это же так. Вы спрашиваете – я отвечаю.

– Вы отдаете себе отчет, что избирательная кампания вступила в решающий этап? – спросил он грозно.

– Мне ли не знать?

– А значит, нечего почивать на лаврах.

– Это я почиваю? – я искренне удивился, сейчас, между прочим, половина пятого.

– Сейчас все зависит от вашей зрелости, четкости, предельной мобилизованности, а вы вместо того, чтобы ходить по квартирам и заниматься своими обязанностями, играете в шахматы с Маркушевичем.

– Боже мой, какие интриги! – вскричал я, мысленно подивившись тому, как поставлена служба информации. – Будто я получаю там удовольствие! Да он не знает, как ходит слон! Но я принес себя в жертву, что делать. Если я изредка с ним не сыграю, то все семейство, а их пять человек, проголосует после обеда.

– Вы с ума сошли! – заверещал Моничковский. – Только этого не хватало! В десять часов утра – не позже! – голосование должно быть закончено. Якович спит и видит во сне, чтоб мы провалились и опозорились.

– Как видите, я на все иду, чтобы подобного не случилось, – проговорил я с глубокой обидой. – А вы слушаете разных завистников. Изводишь себя, не спишь ночами, а в итоге…

– Ну, выспаться тоже нужно. Иначе вы потеряете форму.

– Нет, с формой у меня все как надо. Такого, как я, еще поискать.

– Сейчас вам надо следить за собой. Работник вы неплохой, не спорю, но уж очень самонадеянны.