Покровские ворота

На бульваре было немноголюдно. Мы вышли на студенческую аллею. Не знаю, кто дал ей это название, во всяком случае, оно прижилось. В годы моего детства здесь действительно всегда было полным-полно студентов. На зеленых скамейках в тесноте, да не в обиде сидели окруженные поклонниками знаменитые городские красавицы, звезды университета и индустриального института, а мимо них не спеша дефилировали будущие геологи, юристы, энергетики и врачи.

Помню царственную небрежность моего кумира Артюши Данильбека. Небрежная походка усталого медвежонка, небрежно наброшенный на квадратные плечи пиджак, небрежно тлеющая в углу рта папироска. Он шел, чуть косолапя, изредка перебрасываясь со спутниками ленивыми фразами, сонно поглядывая на расположившихся на скамьях обольстительниц. Между ними была Анечка Межебовская, по которой сходил с ума весь город. Высокая, тоненькая, с шелковистой копной черных волос над пронзительно синими глазами, с гордым, чуть вздернутым носиком, с крупными мягкими губами, даже зимой сохранявшая на своих свежих тугих щечках бронзовый отсвет загара, Анечка Межебовская безусловно представляла собой общественную опасность. На ее совести было пятьдесят процентов двоек, проваленных зачетов, несданных экзаменов. По счастливой случайности она жила неподалеку от нас, и мы были знакомы. Уже одно то, что Анечка кланялась мне при встрече, делало меня баловнем судьбы. Ведь она была, по крайней мере, семью-восемью годами старше, и наши пути никогда не могли сойтись. Моя влюбленность в Анечку была просто-напросто религиозным порывом, поклонением идолу, наконец, проявлением чувства стадности и не слишком меня обременяла – не было молодого человека от двенадцати до двадцати восьми лет, который бы не прошел через это сладкое помешательство, – но по городу ходили байки о кровавых поединках, о самоубийствах, о предсмертных посланиях. Много, должно быть, рассказывалось чепухи, но многое соответствовало действительности, и теперь я могу себе представить, как нелегка была жизнь городской королевы. Вечные домогательства, признания, всхлипы, все это кликушество молодых остолопов, елейная, обволакивающая, насыщенная электричеством атмосфера, фарисейская преданность некрасивых подруг, неукротимая зависть смазливеньких девочек и, наконец, нервная убежденность, что вокруг одни недостойные паллиативы, что судьба ее, подлинная ее судьба, таится там, за невидимым поворотом дороги, в далеком будущем, всего этого вместе было вполне достаточно, чтобы искалечить человека и отпущенную ему жизнь. Анечку Межебовскую я потом потерял из виду, по слухам, все сложилось у нее не слишком удачно. И любовь, и девичество она отдала не тому, кому следовало бы, – какому-то заезжему ловкачу, у которого было одно-единственное преимущество перед прочими – он не успел примелькаться. Кажется, они очень быстро расстались, кажется, были еще какие-то попытки, судорожные и бестолковые. Говорили о какой-то неприятной истории, в которую она угодила, я уже плохо помню ее суть, а после она вовсе исчезла с горизонта, закатилась, как и положено звезде. Те, кто вспоминал, говорили о ней с деланным сочувствием и с плохо скрытым удовлетворением, – как всякий талант, красота раздражает. Все, что выламывается из среды, должно обломаться, так сказать, прийти в соответствие, вписаться в окружение. В любом, самом искреннем восхищении в зачаточном состоянии существует враждебность, и, если восхищение переходит допустимые пределы, эта враждебность может развиться.

Вряд ли Анечка думала об этом, сидя на зеленой скамье, когда вокруг бурлила студенческая аллея, а день был настоян на запахе моря, зное, соленом ветерке и весь лучился силой, юностью, полнотой жизни.

Мы сели, слева и справа от нас устроились парочки, изредка доносился торопливый шепот, обрывки фраз. Я знал, что парочки никогда не мешают друг другу, они подчиняются неписаному закону великого братства влюбленных, который требует не прислушиваться и не замечать. Но мы-то с Олей давно вышли из этого Ордена, и нам было неловко и трудновато. На всякий случай я взял ее ладонь в свою, она не отняла и слегка пожала мне пальцы. Я ощутил волнение.

– Ты вспоминала обо мне? – спросил я, также переходя на шепот. Сказав это, я внутренне содрогнулся. Вопрос показался мне бесконечно пустым и плоским – жалкая разменная монетка, стершаяся от долгого употребления. Сейчас она улыбнется и вздохнет, это ясно. Но Оля не улыбнулась.

– Я тебя не забывала, – ответила она.

Она снова пожала мне пальцы, потом наклонилась ко мне, я почувствовал на щеках ее волосы, ее лоб. Я обнял ее и поцеловал. Это был короткий и маловыразительный поцелуй. Тем не менее я покосился по сторонам. Рядом бурно обнимались, никому до нас не было дела.

– Милый ты мой, – сказала Оля.

Эти слова произвели разрушительное действие. Меня захлестнула острая жаркая жалость к себе, к ней, ко всему, что было, что могло произойти и не произошло.

– Оля, – шепнул я. – Оля…

– Ну, что? – ласково отозвалась она.

– Как это вышло, что мы расстались?