Покровские ворота

Мы начали вспоминать какие-то эпизоды, штрихи, чьи-то сплетни и наши неудачные фразы. Мы хотели найти виновников – какой-нибудь поступок, людей, роковое слово. Мы спорили мягко, но настойчиво, мы пытались восстановить истинное течение событий, точно это было важно сейчас, в эту минуту. Потом мы оба остановились. Глупо было искать поводов, когда существовала причина. Мы это понимали.

– Я все думаю, – сказал я, – правильно ли сделал, что уехал? С того момента, как слез с самолета, я все пытаюсь это понять.

– Ты стал счастливей от того, что уехал? – спросила она.

– Должно быть, нет.

– Это очень странно, – сказала Оля, – но я действительно все время думаю о тебе. Все-таки я нелепо устроена.

Она вздохнула.

Неужели это так в самом деле? И мог родиться на свет человек, который бы думал обо мне все время? Есть о ком думать, нечего сказать. Почему она мне об этом шепнула? Что это, власть прошлого над душой, могущественная, необъяснимая власть, или это родилось сейчас, в этот миг, под воздействием встречи, вечера, старой скамьи, любовного бормотания в двух шагах от нас, родилось и стало подлинностью? Мало ли мифов становилось реальностью, вот еще один. Разумеется, Оля говорит то, что думает, но она обманывается сама. И ей захотелось иметь в душе заветный уголок. Это желание родилось сейчас, но тут же родилась и уверенность, что это было всегда, всегда жило, всегда мерцало, порою отодвигалось в сторону, но никогда не гасло.

Она, казалось, прочла мои мысли.

– Это так, – сказала она. – Ты думаешь, я немножко сочиняю. Нет, для этого я слишком трезва. Это все так.

Да, это так, если она говорит. Сколько раз я обвинял ее в трезвости, в привязанности к ясным и четким истинам, в здравом смысле, невыносимом для моей тонкой натуры. В конце концов я ее убедил, что она насквозь земное существо, от которого глупо ждать волшебных внезапностей. Но здесь, на родной земле, со мной происходит нечто необъяснимое. Я обретаю новое зрение. Я вижу красоту домашнего очага, от которого бежал, и поэзию провинции, над которой смеялся, может быть, я созрел для постижения той правоты, что скрыта в ясном и прямом взгляде на жизнь? Славная моя Оля, не мудрствующая без нужды, лишенная претензий, естественная в каждом движении, – сколько лет понадобилось, чтобы я тебя понял?

Пристыженный, я склонился к ее лицу. Мы снова поцеловались. На этот раз поцелуй длился дольше. Я вкладывал в него умиленность, прозрение и осознание своей вины. Само собой, не всякому поцелую под силу такая смысловая нагрузка.

В это мгновение возле нас остановился нищий. Он стоял, выбросив вперед ладонь-блюдечко, и печально выводил какое-то слово, мне не удалось его разобрать. Я пошарил в карманах. Как назло, у меня не оказалось мелочи, и Оля тоже вышла без денег.

– Нету, – сказал я, – не взыщи.

Но на него не подействовали ни слова, ни тон. Он стоял со своей протянутой ладонью, твердо решив не уходить без трофеев. Я снова пошарил в карманах. Не было даже рубля, а давать этому паразиту трешницу я не хотел. Я уже начинал тихо ненавидеть его за наглость и настырность, но ему мало было дела до моих чувств, он стоял и выпевал свое непонятное слово, и ясно было, что так просто он не сдвинется с места. Внезапно я понял причину его упрямства. Вокруг сидели мальчики и девочки, у которых ничего не было в запасе, кроме их губ и рук. Мы были единственными солидными людьми на этой скамье любви, и тут можно было поживиться. Я огляделся. Все так – мы выделялись.

Мне вдруг стало не по себе.

– Идем, – сказал я Оле.

Она встала, и мы оставили поле боя. Некоторое время мы шли молча, подлец нищий основательно испортил нам настроение. Оля ласково взяла меня под руку.

– Смотри, – сказала она, – ты еще не видел?

Но за время своих дневных прогулок по бульвару я уже обратил внимание на это причудливое здание из камня и стекла, странно изогнутое, вытянутое в длину и расширявшееся в самом неожиданном месте. В беспорядке его линий была своя привлекательность, это было еще одно вторжение модерна в мой старый город. На бульваре возник летний театр, достойное дитя нашей стремительной современности. Архитектор, отчаянный левак и ниспровергатель, мог торжествовать.

Около театра толпились люди, из огромной афиши я узнал, что сегодня вечером, как, впрочем, вчера и завтра, здесь выступают посланцы нижневолжской филармонии. С далеких берегов великой реки привезли они моим землякам свое живое оптимистическое искусство.

– Пойдем? – спросил я Олю.

Она, чуть помедлив, кивнула. Уединение нам нынче не удалось. Попробуем испытать публичное одиночество.

Я достал два билета в пятом ряду, и только мы уселись, на овальной сцене появились два молодца. Из программки я выяснил, что это были Костров и Лерский – парный конферанс и интермедии.

Это были люди средних лет, примерно одного роста, но Костров был шире в плечах, благообразней и являл собой положительное начало, меж тем как худенький, подвижной Лерский не был свободен ни от пережитков, ни от отдельных недостатков и потому то и дело попадал впросак.