Покушение в Варшаве

Бенкендорф представил, как утонувший под Лейпцигом в Эльстере маршал, явившись из ада, начнет за столом давиться стылой мутной водой. И его замутило.

Гостевой дом в виде большой шахматной фигуры, готические ворота красного щербатого кирпича, тихая Влтава внизу, сад в цвету… Все бы хорошо, да только русские испытывали неловкость в этом пантеоне вечной славы павшим героям неприятеля. Лучевые просеки вели к павильону-храму, где хранились старые изорванные знамена – реликвии похода на Смоленск и Москву. Сабли польских королей. Все, что Потоцкая собрала, устроив алтарь для поклонения – места скорби и гнева, слез и закушенных до крови губ.

«Яна[61] во всей красе!» – с досадой думал Александр Христофорович, знававший хозяйку в молодые годы.

Но как раз самой-то хозяйки и не было. Императорскую чету встречали с королевской роскошью, но как гостей, а вовсе не как господ, которым принадлежит эта земля. Никс катал желваки, хотя делал вид, что ничего не замечает.

– Ваша добрая подруга не почтит нас своим присутствием на церемонии встречи? – насмешливо бросил он Бенкендорфу. – Это невежливо.

Как будто Шурка виноват! Какая подруга? Так, случилось кое-что по молодости… Но факт ее неприезда – вопиющий. Он был принят и государем, и его окружением как знак.

– Нам тут не рады, – пожал плечами император. – Что ж, нельзя сказать, что и мы рвались сюда всем сердцем. – Он ободряюще глянул на супругу. – Завтра уже будем в Варшаве. Надеюсь, дом моего брата окажется более гостеприимным.

Но Александра Федоровна внимательно осматривалась вокруг, с немецкой точностью подмечая малейшие нарушения этикета, малейшую неловкость и невежливость. Она умела быть очень придирчивой, эта прусская принцесса, и никогда не простила полякам ликования времен Тильзита. Тогда ее мать королева Луиза[62] едва не на коленях умоляла Наполеона пощадить Пруссию, а получила: «Женщина, ступай домой! Найди свою прялку!» Дикарь. Хорошо еще, что добрая Шарлотта не знала, как эта самая Анна Потоцкая насмехалась над августейшей просительницей, – все поляки были за Бонапарта. А Бенкендорф знал, слышал, закрывал Яне рот сначала шутками, а потом поцелуями. Не смог переспорить. Хотя и не сразу понял это. Ну да дело прошлое.

Августейшая чета зашла в гостевой дом, свита потянулась по флигелям. Перед сном Александр Христофорович успел черкнуть несколько слов домой – изысканно вежливых, как учили, но заключавших в себе один тоскливый вопрос: «Вы как?» Получил донесения и сел распечатывать.

* * *

Варшава лежала в 14 верстах. Русские и польские войска еще с ночи заняли свои места и потели при полной выкладке – великий князь не пощадил солдат. Кавалерия ожидала царский поезд по другую сторону реки, растянувшись по улицам, через которые должен был проследовать кортеж. Ниже Пражского моста был выстроен другой, понтонный, который позволял множеству повозок двигаться через город параллельно, не задевая толпы. Могло показаться, что государь пробирается в польскую столицу бочком-бочком, никого не беспокоя. А прохожие, подводы, торговки – текли себе и текли из предместья, точно и не замечая августейшего визита. У них были свои, неотложные дела.

– Я поеду по мосту, – твердо сказал император. – Поворачивайте кареты.

В открытом экипаже ехали императрица с сыном и княгиня Лович. Сам же Никс обычно скакал верхом чуть впереди. Весь кортеж не стал спускаться со взгорья к наплавным понтонам, а поворотил на Пражский мост. Толпа прянула к перилам, теснясь и уступая дорогу. Кареты застучали ободами по брусчатке. Солдаты закричали: «Ура!!!» Поляки и русские стояли рядом. Их батальоны великий князь свел в общие полки. Одинаково обмундированные и вымуштрованные, они, казалось, ничем не отличаются друг от друга. Солнце играло на лаковых козырьках киверов, на штыках, ветер развевал короткие флажки. «Ура!» – перекатывалось от колонны к колонне.

Александр Христофорович внимательно следил за выражением лиц и не мог уловить на них ничего, кроме воодушевления, желания понравиться молодому красавцу-императору, гарцевавшему мимо них. Быть им замеченными, получить похвалу.

«Да нет же, наваждение, – сказал себе Бенкендорф. – Эти люди уже настолько сжились друг с другом. Прав был Ангел. Грешники те злонамеренные владыки, которые стравливали их, заставляли лить кровь друг друга. Теперь с этим покончено». Но червячок в груди заворочался, засомневался, укусил игольчатыми зубками за сердце: «Все может быть».

Цесаревич Константин скакал впереди брата, как бы открывая ему путь и показывая войска. Вдруг, ровно посередине моста, над самым глубоким местом Вислы, на стремнине, белый конь великого князя чего-то испугался, заартачился, шарахнулся в сторону и чуть не вышиб великого князя из седла.