Полет дикого гуся. Изыскания в области мифологии

И вот жители поселка из легенды Черного Лося сделали большое церемониальное обиталище, которое символизировало собой вселенную, и собрались в нем, чрезвычайно взволнованные, гадая, кем может быть эта таинственная женщина и что она хочет им поведать. Вдруг она появилась в дверях, выходивших на восток, и прошла по направлению движения солнца вокруг центрального столба: юг, запад, север и снова восток. «Ибо разве не юг является источником жизни? – пояснил старый рассказчик. – И разве не оттуда человек движется к закату своей жизни? Не приходит ли он, если останется жив, к источнику света и понимания, который на востоке? И не возвращается ли он туда, откуда пришел, в свое второе детство, чтобы отдать свою жизнь всему живому, а свою плоть – земле, из которой она вышла? Чем больше мы размышляем об этом, тем больше видим смысла»⁴.

Этот крепкий сын американской земли, ныне почти слепой, родился в начале 60‑х годов XIX века, сражался в молодости в битвах при Литл-Бигхорне и на ручье Вундед-Ни, знал великих вождей – Сидящего Быка, Красное Облако, Американского Жеребца. Пересказал вышеприведенную легенду он зимой 1948 года, будучи на тот момент хранителем священной трубки. Черный Лось получил и заветный талисман, и легенду от предыдущего хранителя, Лосиной Головы, который возвестил, что пока трубка будет использоваться, а легенду будут помнить, оглала-сиу будут жить, но как только легенда будет забыта, народ потеряет свой оплот и сгинет⁵.

Трубка и легенда, таким образом, происходили из времен еще незапамятных. Но при ближайшем рассмотрении казалось, что им было не больше пары сотен лет; ведь оглала-сиу мигрировали на равнины и стали охотниками на бизонов только в конце XVII столетия – примерно в 1680 году. До этого они были лесным народом Верхней Миссисипи, края озер и болот, по которому они передвигались на берестяных каноэ⁶. При этом, даже если мы никогда раньше не слышали о священной трубке оглала-сиу и не считали ребер бизона, все элементы этого мифа нам хорошо знакомы. Мы узнаем, так сказать, кирпичи, хотя способ, которым они были сложены, незнаком и удивителен.

Церемониальное жилище в точности сравнимо с храмом, ориентированным по сторонам света, а его центральный стержень символизирует мировую ось. «Мы установили здесь центр земли, – объяснял почти слепой старик-знахарь внимательному слушателю, – и этот центр, который в действительности находится везде, является местом обитания Вакан Танка»⁷. Мы не ослышались? Фигура, «центр» которой находится «везде» – это почти дословная цитата из герметического трактата XII века «Книга XXIV философов», чаще всего приписываемая Николаю Кузанскому, но также и ряду других выдающихся европейских мыслителей (например, Алану Лилльскому, Рабле, Джордано Бруно, Паскалю, Вольтеру). Бог, в рамках этой почтенной традиции, определяется как «сфера, центр которой всюду, а окружность нигде»⁸. Удивительно, что отголоски этого метафизического утверждения звучат из уст абсолютно неграмотного старого сиу, доживающего свой век в качестве хранителя исконного индейского фетиша и мифа о его происхождении.

Как нам относиться ко всем этим совпадениям? Откуда берутся эти вечные, не привязанные ни месту, ни к эпохе темы?

Присоединимся ли мы к тем, кто пишет о великой «вечной философии», которая с незапамятных времен была выражением единственной, непреходящей и истинной мудрости человеческой расы, явленной каким-то образом свыше? Но как она, со всеми символами, дошла до народа сиу? Или же мы будем искать ответы в какой-нибудь психологической теории, как многие выдающиеся этнологи XIX века – например, Бастиан, Тайлор и Фрэзер, – приписывая такие межкультурные соответствия «воздействию», как выразился Фрэзер, «в разных странах сходных причин на единообразную структуру человеческого ума»?⁹ Формируются ли такого рода образы в психике естественным образом? Можно ли предполагать и даже ожидать их спонтанного появления во сне, в видениях, в мифологических образах в любом месте на земле, где бы человек ни поселился?

Или, напротив, следует признать, что, коль скоро мифологические ордеры (назовем их так по аналогии с архитектурными) выполняют конкретные, исторически обусловленные культурные функции, то однородность всякий раз необходимо подразумевает историческую связь? Можно ли предположить, что греки и сиу получили часть своего мифологического наследия из единого источника?

Или, наконец, следует ли нам просто отбросить вопрос об общих мотивах (будь то религиозное, психологическое или историческое их обоснование) как недостойный внимания ученого? Теперь многие крупные полевые антропологи считают, что мифы и ритуалы являются функциями локальных социальных устройств, а значит они не имеют смысла вне контекста и, следовательно, не подлежат абстрагированию и сравнению. Согласно этой точке зрения, сравнения такого рода, которыми упиваются дилетанты и любители, не имеют ценности и для научного мышления интереса не представляют.