Поляки в Сибири в конце XIX – первой четверти XX века: историографические традиции, новые направления и перспективы исследований

Также следует вспомнить о судьбах бывших солдат, которые не всегда жили в достатке. Для них «Сибиряк» организовал «братскую помощь».

Особенным случаем, чтобы почтить честь солдат 5-й сибирской дивизии, были торжественные мероприятия, связанные с окончанием сооружения Кургана Пилсудского на вершине Совинца в Кракове. На Кургане должна была находиться земля со всех полей сражений, в которых принимали участие польские солдаты. На поиски земли из Сибири отправился вышеупомянутый Мечислав Богдан Лепецкий, посетивший места каторги и пребывания польских ссыльных, а также места, связанные с 5-й сибирской дивизией, т. е. Бугуруслан – город, где была организована дивизия, Новосибирск – где размещался главный штаб 5-й дивизии, и Тайгу – где происходило кровавое сражение. В № 4 журнала Лецепкий подробно описал и охарактеризовал эти места [22, с. 6–9].

Однако атмосфера культа солдат 5-й сибирской дивизии, создаваемая различными публикациями, неоднократно нарушается. Михал Сабатович уже в № 4 журнала за 1935 г. не только определяет участь 5-й дивизии как печальную, но и цитирует слова шамана из упомянутой уже поэмы Словацкого Ангелли, предполагая, что точно также, как когда-то ссыльные притесняли туземцев, их притесняли солдаты 5-й дивизии [23, с. 26]. То, каким образом польский солдат участвовал в войне в Сибири, он считал очередным проявлением неподготовленности поляков: «День настиг нас, к сожалению, неподготовленными, дезориентированными и враждующими между собой. Вооруженные усилия, опирающиеся на чужую силу, на чешско-французский эгоизм, были потрачены впустую, усевая Сибирь новыми гробами солдат-скитальцев» [23, с. 27].

Редакция опубликовала текст Сабатовича, несмотря на то что он очернял старательно выстраиваемый идеализированный образ польского солдата, однако добавила к нему комментарий: «Взгляды автора на роль 5-й сибирской дивизии являются исключительно выражением его личного мнения» [23, с. 27].

То, что образ солдата, видимый с перспективы живущего в Сибири поляка, не был кристально чистым, можно было прочесть в статье подполковника Станислава Беганьского, опубликованной в 1938 г. Автор объясняет это чересчур большими ожиданиями проживающих в Сибири поляков, которые хотели увидеть в польском солдате как раз героя Ангелли – заколдованного рыцаря из «пылающего северного сияния» [24, с. 4].

Абсолютно противоречащими образу польского солдата в «Сибиряке» были воспоминания генерала Янина, главнокомандующего союзными войсками в Сибири. Воспоминания были опубликованы в книге Моя миссия в Сибири (1933) [25], которую проанализировал Адам Домашевский. Домашевский с некоторым сожалением отмечает, что Янин немного говорит о поляках, не отводя им тем самым большой роли в военных событиях, что в контексте других публикаций в «Сибиряке» должно было вызывать по меньшей мере удивление. Во-вторых, по мнению Домашевского, Янин пишет о польских солдатах «тенденциозно, недоброжелательно и ко всему прочему неверно» [26, с. 37]. В воспоминаниях Янина польская армия в Сибири представлена как внутренне разобщенная и враждебно настроенная друг против друга среда, в которой обычаи далеки от военных. Польское командование, например, должно было подавлять бунты в собственных рядах, используя русские пушки, поскольку солдаты отказывались исполнять приказы командиров.

Несправедливые, по мнению поляков, оценки Янина были тем более удивительны, что генерал производил впечатление земляка, выглядел, как пишет Домашевский, «скорее как польский провинциальный шляхтич, румяный, с пышными усами, чем французский генерал» [26, с. 36]. Генезис отрицательных воспоминаний о поляках Домашевский приписывал ложной информации, которую, по его мнению, генерал получал от «враждебных нам чешских и русских источников» [26, с. 39]. В высказывании Домашевского тон горечи, сожаления и разочарования был более выразителен, чем полемический тон: «В трагедии, которую мы пережили, он делает из нас большевистских солдат, арестовывающих своих офицеров и мешающих им в побеге. Ген. Янин ничего не знает о тоске по родине, о разрыве на столько лет с близкими, о физической усталости, о моральных муках и перекладывает ответственность за то, что произошло, на нас, что мы медленно собирались вернуться, мы, которые, если бы нам только разрешили, шли бы в холоде и голоде в Польшу – уже в свободную Польшу» – пишет он [26, с. 42].