Полярный круг. Выпуск 2

- Подождите,- сделал нетерпеливый жест капитан-командор.- Скажите ему, что мы не собираемся ни препятствовать ему, ни даже угрожать. Спросите только, как далеки отсюда берега Гренландии и есть ли впереди чистая вода?

Голландец выслушал перевод вопроса Чичагова, и на розовом лице его отразилось неподдельное изумление. Он потянул себя за седые пряди возле ушей, оглянулся на меня, как бы ища поддержки тому, что собирался сказать, вздохнул и заговорил.

- Он говорит,- переводил Ландсман, как эхо,- что плавает в этих местах уже пятнадцать лет и никогда не только не видел, но и не слышал о близости берегов Гренландии. Он говорит, что вышел нынче из Кеблавика в Исландии... Он никогда не был севернее, но из рассказов бывалых мореходов знает: северного прохода нет. Там, выше, сплошные ледяные поля!

- Так,- сказал, помолчав, капитан-командор, и молчание это показалось мне тягостным. - Скажите, что приглашение его к нам было вынужденным. Пусть не обессудит. И спросите, не терпит ли нужды какой?

Голландец удивленно выслушал перевод этих слов, некоторое время всматривался в наши лица, словно не верил тому, что услышал. Потом поклонился и пошел к трапу.

Когда голландский бот отвалил от нашего борта, капитан-командор недолго смотрел ему вслед, обернулся. Лицо Чичагова выглядело так, словно он постарел на несколько лет или провел неделю без сна на труднейшей командорской вахте.

- Поднимите сигнал: "Счастливого плавания!" - сказал Василий Яковлевич. И когда матрос кинулся исполнять приказание, добавил, понизив голос: - Мои желание и приказ, господа, чтобы услышанное только что вами осталось тайной!

16 июня мы вошли в гавань Клокбэй и бросили якоря в виду остроко-нечных скал, громоздившихся над почти круглым зеркалом воды.

Перо поскрипывает, и это отвлекает меня от мыслей о прошлом: этот скрип, как голоса уходящих минут. Мне вообще не нравятся гусиные перья: они быстро приходят в негодность, дают большой нажим. И строчки, как бы ровны они ни были, все равно выглядят неряшливыми. Предпочитаю вороньи перья: выведенные ими буквы всегда точны, как полет ласточки... Я присыпаю очередную страницу песком и, откидываясь на спинку кресла, улыбаюсь темноте за окном, огоньку лампады, полузасохшей гераньке на подоконнике... В самом деле, нелепо досадовать на неровные строчки, если то, что ты пишешь, - последнее в твоей жизни.

И мне странно, как может спать в эти минуты отставной капитан Димитрий Ворохов. Или он наверняка знает, это я выстрелю в воздух?

Значит, он тоже не очень-то преуспел в жизни, горячая душа, вольнодумец и бретер Ворохов. Впрочем, что тут особенного в моей догадке? Только неудачник способен на такой шаг: мне эта мысль пришла в голову в первый же миг его появления, когда залаяли собаки, распахнулась дверь и в горницу имеете с клубами морозного пара ввалилась неразличимая от налипшего на нее снега фигура. Фигура отряхнула снег, с кряхтеньем размотала башлык, сбросила полушубок. И я увидел сутулого, худого человека, которого узнал только по манере держаться, по нервной узкой руке, которой он поправил редкие, заметно поседевшие волосы. Вероятно, и Димитрий Ворохов в тот миг подумал обо мне то же самое. Во всяком случае, когда были сказаны первые, приличествующие положению слова, Ворохов с какой-то морщинкой меж бровей огляделся, потом перевел взгляд на меня, на мой вытертый шлафрок и усмехнулся дерзко, высокомерно. Как когда-то в Архангельске.

- А вы, как я вижу, отнюдь не преуспели, милостивый государь!

- Как и вы, - парировал я, не найдя ничего лучшего.

Он помрачнел, опустил голову с заметной уже лысиной на макушке. И в этой его лысине, в этом наклоне головы было что-то такое, что наполнило меня чувством жалости к Ворохову. Еще миг - и я протянул бы руку, коснулся его плеча и сказал бы: "Послушайте, друг мой! Все позади. Старым ли ненужным спором пытаться возвратить чувства молодости? Ведь мы могли бы стать друзьями. И теперь вот так же вспоминали прошедшее. Только, возможно, без горечи. Дайте мне вашу руку!"

Но Ворохов ожег меня взглядом исподлобья, и я тотчас же забыл то, что хотел сказать.

Старые часы отзванивают четверти - эти часы ревельской работы, они немного отстают. Тем хуже. Значит, у меня меньше времени, чем кажется. Сейчас четыре часа утра, скоро начнет светать...

Итак, 16 июня 1765 г. мы вошли в гавань Клокбэй и стали на якоря в виду остроконечных скал, громоздившихся над почти круглым зеркалом воды.