Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

На несоответствие советской модели образцу Коммуны указывали левые (в том числе коммунистические) критики. Во-первых, отмечал А. А. Богданов, в отличие от Парижской коммуны, она опирается не на всеобщие выборы, но на куриальную и многоступенчатую их систему, отсекающую целые слои населения; во-вторых, «как постоянный государственный порядок эта система, очевидно, гораздо менее совершенна, чем парламентарная демократическая республика, и, в сущности, прямо непригодна», в-третьих, «какое же это “государственное устройство”, при котором решающее голосование по самой конституции проводится с оружием в руках?» В ленинской модели государства-коммуны и ее конституционном воплощении он усматривал проявление «донаучного ребяческого коммунизма» и «господство голой демагогии». При реализации этого плана, полагал Богданов, «судьба русской коммуны оказалась бы такая же, как и Парижской»[551]. Эсеры-максималисты видели в конституции опасность «комиссародержавия» – «уродливую болезнь советского строя», «язву», подтачивающую «молодой, неокрепший организм трудовой России». В период принятия Конституции (совпавший с восстанием левых эсеров) они требовали «уничтожения диктатуры партийных комитетов и фракций» и «очистки Советской власти от единоличных диктаторов» и черносотенцев, выдвигали коллегиальное начало в управлении как «гарантию от единоличного произвола»[552]. Они отстаивали необходимость модификации проекта по трем направлениям – преодоление неравного представительства от разных групп трудящихся; изменение типа этого представительства – его «выпрямление»; расширение состава ЦИК и повышение коллегиальности в управлении комиссариатами и ведомствами. На практике констатировалась недееспособность советского «парламента»: «Законодательствовал в конечном счете Совет Народных комиссаров, а ЦИК только расписывался и то не всегда»[553]. Общая оценка документа была очень критична: «Эта отныне имеющаяся у нас писанная конституция лишена каких-либо видов на будущее и вместо углубления и развития советских и революционных начал она стремится закрепить ту неопределенную, запутанную, противоречивую практику нашей Республики, со всеми ее чертами, свойственными немощной, ущербленной после нашей революции, попавшей в тиски после Бреста»[554]. Рейснер вынужден был признать, что никакой коммунистической «науки государства Советов» нет, их создание идет в режиме импровизации, а оценки советов варьируются от признания их средневековым институтом до выражения анархического хаоса, предполагающего возврат к традиционным конституционно-правовым институтам[555].

В целом, конфликт трех конституирующих принципов не получил содержательного правового разрешения. Логика работы Комиссии определялась когнитивным редукционизмом: последовательным переходом, во-первых, от идеи коммунистической федерации к национально детерминированной (с сохранением конфедеративного принципа сецессии); во-вторых, от декларируемого федеративного принципа к автономизации; в-третьих, сведение последней к ограниченному классовому представительству, выражением которого становилась иерархиизированная вертикаль советских институтов. При очевидном противоречии коммунистического принципа национальному (допущенному исключительно из тактических соображений), советский принцип (особенно при очевидной неопределенности его трактовки) оказывался наиболее приемлемым институциональным решением для формирующейся однопартийной диктатуры.

6. Классовая сегрегация: принципы советской избирательной системы