Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Завершением контрреволюционной эволюции, по официальной версии, становится превращение оппозиции в антиконституционную группу национальных изменников – «агентуру фашизма»[1365] или, по словам А. Вышинского, – в «агентов гестапо», действующих «во имя капиталистической реставрации, во имя восстановления в СССР капитализма»[1366]. Интересно, что в качестве «головного отряда капиталистической реставрации», сметенного в «мусорную яму истории»[1367], троцкистско-зиновьевская оппозиция по версии следствия выдвигала именно те конституционные идеи, которые приписывались ею Сталину – осуществление Реставрации в форме Термидора и установление режима бонапартистской диктатуры[1368]. «Кровавый авантюрист Троцкий» будто бы «возомнил себя Наполеоном Бонапартом»[1369], а Тухачевский – генералом Франко, готовившим военный переворот[1370]. Между всеми тремя категориями оппонентов режима фиксировалась логическая взаимосвязь: «двурушничество» ведет к принятию стандартов «гнилого либерализма», а последний проявляется в стремлении к подрыву основ Конституции и советского строя путем вредительства, осуществляемого внутренней оппозицией при поддержке внешних сил. Поэтому «карающий меч революционного правосудия» должен был «выжечь каленым железом гнилой либерализм, открывающий двери троцкистско-зиновьевским бандитам» путем «уничтожения заклятых врагов народа»[1371]. Образ врага внешнего смыкается с образом врага внутреннего, что отражено в обсуждении Конституции. Среди врагов названы «кровавый фашизм, с которым тесно сомкнулась на почве общей звериной, бешеной ненависти к диктатуре пролетариата в СССР, к коммунизму вообще троцкистско-зиновьевская банда подлых фашистских убийц внутри Советского Союза» и т. д.[1372] Враждебное западное окружение вызывало активные протесты участников «всенародного обсуждения» в адрес «подлых лондонских гуманистов», позволивших «слетевшимся хищникам терзать героический народ Испании» и проч.[1373] Высшим символическим выражением этой логики стали события сенсационного пиара – инсценированные политические процессы над деятелями оппозиции, совпавшие по времени с началом «всенародного обсуждения» (процесс Зиновьева) и его концом (процесс Радека). Об определенной закономерности связи «всенародного обсуждения» с террором говорит и тот факт, что сходной оказалась логика действий Мао Цзэдуна в период Великой культурной революции в Китае. Сигналом к началу террора против старой гвардии здесь послужило дацзыбао «Огонь по штабу», написанное лично Мао 5 августа 1966 г. (в период работы Одиннадцатого Пленума ЦК КПК), определившее потенциальных противников режима личной власти – тех руководящих работников партии в центре и на местах, которые «стоя на реакционной буржуазной позиции, осуществляли диктатуру буржуазии и пытались подавить бурное движение великой пролетарской культурной революции». Однотипные задачи двух диктатур получили сходное технологическое разрешение – террор в виде массовой кампании поиска «скрытых врагов» партии и вождя. Театрализация всех политических процессов в качестве обязательного включала элемент покаяния врагов с подробным разъяснением ими целей и средств подрыва режима[1374]. Этот факт, ставивший в тупик многих современников и иностранных наблюдателей, объяснялся стремлением организаторов политических процессов воздействовать на традиционное крестьянское сознание, вообще восприимчивое к «покаянию» преступников, закрепить в нем соответствующие стереотипы политической власти.

Важность корректирующей акции состояла в том, что она позволяла объединить внутренних и внешних врагов режима, направив против них всю мощь негативного государственного пиара. Смысл сталинской конституционной инженерии и сопутствующего террора далеко не сразу стал понятен современникам. Охвативший население фальшивый оптимизм и «психоз вредительства» Л. Фейхтвангер связывал с «наивным патриотическим тщеславием советских людей», отказываясь видеть в театральной инсценировке политических процессов проявление Сталиным чувства «неполноценности, властолюбия и безграничной жажды мести». «Если Алкивиад, – резюмировал он, – пошел к персам, то почему Троцкий не мог пойти к фашистам?»[1375] Сам Троцкий неверно интерпретировал Конституцию и кампанию по ее обсуждению как проявление бонапартизма или бюрократического перерождения революционной власти, ошибочно полагая, что результатом станет реставрация буржуазных отношений и парламентаризм[1376]. Более реалистичная картина была представлена чекистами-невозвращенцами, такими как А. Орлов, раскрывшими тайные пружины подготовки политических процессов[1377] и их логическую взаимосвязь с политической кампанией по принятию Конституции «победившего социализма».