Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Прежде всего, отметим спорность классификации революций на стихийные и организованные. Эта классификация (возникшая в марксистской историографии именно в результате осмысления русских революций 1917 г.) имеет условный характер. С юридической точки зрения нет разницы между революцией и переворотом, если имеет место факт разрыва правовой преемственности. С политологической – революция предполагает движение масс снизу, в отличие от переворота, который является скорее делом элитных групп[270]. Следуя этой логике, все революции по определению имеют стихийный характер, а перевороты – организованный. В России Февральская революция имела в этом смысле стихийный характер, а Октябрьская – организованный, т. е. представляла собой государственный переворот. Успех первой стал возможен «не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивления», второй – в результате осуществления тайного плана в «заранее намеченный срок»[271]. Своевременный верхушечный coup d’etat выступал альтернативой «стихийному взрыву государства». Он был возможен в рамках концепции Милюкова, основанной на опыте младотурецкой революции, однако не реализовался из-за отсутствия политической воли. В современной историографии обсуждается возможность интерпретации Февральской революции как переворота. Определенные указания на его подготовку, зафиксированные еще в эмигрантской историографии, присутствуют в источниках[272]. «Мысль о принудительном отречении царя, – свидетельствует председатель Думы М. В. Родзянко, – упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года. Ко мне неоднократно и с разных сторон обращались представители высшего общества с заявлением, что Дума и ее председатель обязаны взять на себя эту ответственность перед страной и спасти армию и Россию»[273]. Эта информация, однако, имела характер «слухов», что характерно для периода политической нестабильности: говорят, «будто председатель Думы (т. е. сам Родзянко. – А.М.) стал во главе революционного движения и вопреки желанию правительства создал особый комитет по образцу французской революции (так, очевидно, понимали учреждения Особого Совещания». Генерал Крымов будто бы заявлял, что «переворот неизбежен» и т. д.[274] Но эти намерения едва ли приобрели характер четкой программы, а тем более не могли стать основой ее последовательного проведения в жизнь. «Совершенно очевидно, – отмечал Троцкий, – что у Гучкова с Крымовым дело не пошло дальше патриотических вздохов за вином и сигарой. Легкомысленные фрондеры аристократии, как и тяжеловесные оппозиционеры плутократии, так и не нашли в себе духу внести поправку действием в пути неблагосклонного промысла»[275].

Ключевое значение для проведения различия в переворотах старого и нового типа имеют вопросы технологии. Представления классической политической теории, сформированные в условиях сословного общества, цензовых избирательных систем и классического парламентаризма в новых условиях массового общества оказываются неэффективны. Традиционным концепциям олигархических переворотов большевики смогли противопоставить новые. Содержание разработанной Троцким новой технологии государственных переворотов включало следующие параметры: массовая мобилизация внепарламентских сил; осуществление «невидимых маневров», направленных на захват стратегических коммуникаций вместо штурма непосредственных институтов власти; представление о разделении стихийных революций (примером которых выступала Февральская) и организованных (осуществляемых по «научному» плану и к определенной дате).