Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Суть теории и практики большевизма стала понятна внимательным современникам только по прошествии времени[303]. Все они констатировали, во-первых, крушение российской государственности. П. Струве афористично определил Октябрьскую революцию как «государственное самоубийство государственного народа»[304]. По Милюкову, большевистский переворот выразил «слабость русской государственности и преобладание в стране безгосударственных и анархических элементов»[305]. Во-вторых, общим местом стал тезис о бесперспективности коммунистического эксперимента, осуществляемого путем революционного захвата власти большевиками[306]. В-третьих, указывалось на иррациональный характер переворота, который расценивался как «безумие» – психологический срыв неподготовленных масс в условиях трудностей войны[307], – в ходе которого «пролетариат» выступил как деструктивная анархическая сила, а захват власти – авантюра, осуществленная группой радикальных фанатиков[308]. Законодательные преобразования большевиков (декреты о земле, национализации, рабочем контроле) и практика их реализации представали выражением утопического «максимализма», сыгравшего «на редкость разрушительную роль» и противостоящего созидательному «положительному творчеству»[309]. В целом, резюмировал Н. Н. Суханов, ленинская стратегия революции противоречит марксизму, есть проявление «мелкобуржуазного анархизма»[310].

В момент переворота никто не верил, что большевикам удастся захватить, а тем более длительно удержать власть. «Преобладающее мнение интеллигентной части склонялось к тому, что узурпаторская власть большевиков не может быть продолжительной, что признать ее нельзя и следует по возможности совсем игнорировать»[311]. Противники большевизма, отрицавшие массовую поддержку переворота, позднее отмечали постепенное обретение большевизмом социальной базы в результате искусного использования популистской программы, констатируя ее опасность для других стран в связи с деятельностью Коминтерна[312]. Левые оппоненты большевиков, признавая социальный характер революции, выражали сомнение в безальтернативности ее развития, воспроизводя известные аргументы о «преданной революции»[313]. Даже сторонниками большевиков давались противоречивые оценки перспектив удержания власти, связанных с обретением новым режимом массовой опоры. Дж. Рид, проведший до этого немало времени среди кровавых эксцессов «самых отчаянных головорезов» Мексики, одним из первых обнаружил в русских большевиках «не разрушительную силу», но напротив, «единственную в России партию, обладающую созидательной программой и достаточной властью, чтобы провести ее в жизнь», чем вызвал благожелательную оценку Ленина[314]. Роль «масс» в революции отметил Р. Вильямс, видя в ней основу укрепления стабильности режима[315]. Но с учетом рудиментарности сознания этих масс трудно было предвидеть их окончательные предпочтения. Большевики, констатировал французский авантюрист и будущий коммунист Ж. Садуль, – «сила, которой, на мой взгляд, никакая другая сила в России не может противостоять», но и он считал, что, несмотря на свою изобретательность, большевики «не продержатся долго, если им придется противостоять одновременно против умеренных реакционных партий и небольшевистских социалистических фракций»[316]. В условиях гражданского конфликта, вполне описываемого теорией Гоббса, поляризация общества достигла предела. В ситуации войны на уничтожение выяснилась невозможность компромисса сторон, каждая из которых доказывала, что именно она последовательно воплощает волю народа и борется с ее узурпаторами[317].

В ранних откликах иностранной печати на большевистский переворот суммированы основные факторы, приведшие его к власти – особенности русской политической культуры, мировая война и порожденный ею экономический кризис, слабость гражданского общества и демократического движения, использование популистских лозунгов, вводивших массы в заблуждение, террор как основной способ поддержания власти[318]. Этим представлениям противопоставлялась советская концепция классовой рабоче-крестьянской революции, осуществлявшейся в рамках исторически обусловленного соотношения социальных сил, причем в соответствии с определенным планом[319].