Политические противоречия

Слово и мысль — различны между собою; первое называетъ, опредѣляетъ, индивидуализируетъ, такъ сказать, предметы и своими опредѣленіями, индивидуализаціей и наименованіемъ, помогающими ему дѣлать идеи конкретными, оно достигаетъ до извѣстной степени возможности отличать ихъ одну отъ другой, и это помогаетъ мысли моментально сосредоточиваться на нихъ. Безъ сомнѣнія, опредѣленія эти не вѣрны, и логика это подтверждаетъ, говоря, что omnis definition periculosa. Наши разсужденія часто бываютъ ложны и наши заключенія печальны; выше мы видѣли этому примѣръ въ понятіи о мнимыхъ уполномоченныхъ народнаго суверенитета. Надо было много времени, прежде чѣмъ философія замѣтила, что логика конечныхъ величинъ не примѣнима къ политическимъ идеямъ. Тѣмъ не менѣе даже въ нравственныхъ и метафизическихъ наукахъ слово — при всѣхъ своихъ недостаткахъ — оказываетъ намъ громадныя услуги, и мы не могли бы обойтись безъ него. Но человѣкъ, который, довольствуясь самымъ употребленіемъ слова, привыкъ мыслить безъ помощи опредѣлительныхъ данныхъ, поступаетъ совершенно иначе. Онъ не останавливается на конкретныхъ явленіяхъ; индивидуальности едва его интересуютъ, его занимаютъ законы вещей: онъ паритъ надъ идеями, надъ родами и видами предметовъ, онъ перелетаетъ отъ одной группы къ другой; его интеллекція находится въ безпрерывномъ движеніи. Всѣ различные предметы, которые видятъ наши глаза, называютъ наши уста, слышатъ наши уши, которые представляются нашему уму отдѣльно, производя на васъ впечатлѣніе видораздѣльности, теряютъ свои различія и представляются намъ лишь какъ измѣнчивыя формы, когда мы созерцаемъ ихъ взоромъ одного нашего пониманія. Что такое для натуралиста птица, рыба или четвероногое? Экземпляръ извѣстнаго вида животныхъ, составляющаго часть извѣстнаго рода, который образуетъ въ свою очередь часть высшей категоріи, входящей въ одно изъ царствъ природы. Въ животномъ, которое вы только называете, натуралистъ видитъ все это въ одинъ разъ, и онъ не можетъ не видѣть этого, и еслибы онъ не видѣлъ, то его наука была бы ничто и въ такомъ случаѣ онъ имѣлъ бы лишь одно понятіе о фигурѣ животнаго. Но охотникъ, который въ преслѣдуемой имъ дичи видитъ только лишь предметъ потребленія, — воспринимаетъ ее только въ ея отличительной формѣ, въ ея индивидуальности; для него козленокъ есть не болѣе какъ козленокъ, куропатка — куропатка и т. д. Онъ вовсе не думаетъ ни о жвачныхъ, ни о толстокожихъ, ни о четверорукихъ и не болѣе думаетъ о воробьяхъ, или лапчатоногихъ птицахъ. Какъ бы ни было неуловимо нравственное или физическое различіе, по которому можно отличать животныхъ, съ которыми охотникъ ведетъ войну, онъ никогда въ нихъ не ошибется; онъ увѣренъ, что никогда ихъ не смѣшаетъ, и въ этомъ отношеніи онъ конечно видитъ гораздо яснѣе всякаго ученаго, который, стараясь дать себѣ отчетъ о животномъ путемъ обсужденія этихъ различій, проявляющихся прежде въ чувствахъ и затѣмъ отмѣчаемыхъ словомъ, путается въ классификаціи животныхъ, приходитъ только къ признанію собственнаго своего безсилія и кончаетъ тѣмъ, что сознается, что для него — человѣка науки — волкъ и собака не отличаются одинъ отъ другой и что кошка и тигръ одно и то же животное.

Такимъ образомъ, философская мысль, которая изъ желанія удовлетворить своему собственному любопытству и приподнять хотя край завѣсы природы, вынуждена проникать далеко за предѣлы чувственныхъ признаковъ и пренебрегать ихъ опредѣленіями, въ большинствѣ случаевъ поставлена бываетъ въ необходимость возвращаться къ нимъ, чтобы не впасть въ нелѣпость[9]. То, что мы сказали о естественныхъ наукахъ, ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что ожидаетъ философа въ наукахъ нравственныхъ и политическихъ. Въ первыхъ, по крайней мѣрѣ внѣшнія чувства на половину помогаютъ наблюденію, и если имъ еще многаго не достаетъ для того, чтобы быть наукой, они во всякомъ случаѣ вводятъ насъ въ преддверіе знанія, и ихъ истины не могутъ быть отвергаемы. Но что найдете вы доступнаго человѣческому чувству въ предметахъ, относящихся до политики и соціальной организаціи?..

Ясно, что вопросы соціальные находятся внѣ чувственнаго опыта и недоступны свидѣтельству чувства; они возвышаются до чистаго разума, и вульгарная діалектика, съ помощію рутинныхъ опредѣленій, или обаянія краснорѣчія, не разрѣшитъ ихъ. Никакое внѣшнее указаніе не можетъ служить маякомъ публицисту, когда увлеченный политическимъ вихремъ гипотезъ (которыя всѣ входятъ одна въ другую, которыя всѣ могутъ быть замѣняемы одна другою, почти не измѣняя ничего на дѣлѣ, какъ мы видѣли это въ нашей теоріи крайностей, и ни на одной изъ которыхъ нельзя съ полной научной добросовѣстностью остановиться предпочтительно), онъ по неволѣ спрашиваетъ себя, не сдѣлался ли онъ предметомъ шутки, не впалъ ли въ галлюцинацію, не отдано ли само человѣчество на произволъ случая и не будетъ ли умнѣе оставить міръ его собственному свободному произволу, а власть первому, кто ее захватитъ?