Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки

Повествование ведется от лица «летописца»-рассказчика и начинается с критической характеристики, данной автором переломному этапу в истории Грузии: обращения к России за покровительством, что повлекло за собой вхождение в состав Российской империи, а значит «исчезновение» прежней Грузии. Автор осуждающе пишет о том, что грузинские княжества, подверженные междоусобным распрям, вступили в диалог благодаря русскому царю Александру I и за привлечение третьей стороны поплатились потерей независимости, став провинцией империи. Этот момент оказался началом «конца» прежнего образа народа, а также послужил появлению «нового» образа, что представляло собой не лучшее зрелище:

С тех пор, как расползшееся по швам при грузинском Александре Первом русский Александр Первый собрал в утробе империи, мошкара кружит над нами, изводит, одолевает… Тревога! Мы окружены! Спасайтесь! Гибнем! Впрочем, то, что нам кажется гибелью, на самом деле муки рождения <…>. Империя тужится – мы рождаемся <…>. Грузия являлась миру исключительно из ее заднего отверстия и только по надобе, то есть тогда, когда в этом возникнет нужда; являлась, уже превращенная в другое вещество… (Чиладзе, 2004. № 3. C. 7).

Образ Грузии как «вещества», над которым кружит мошкара, пройдет через весь роман, и мошкара, как фиксация не изменившейся сути страны, не исчезнет практически до конца книги. Ее постоянно будет упоминать автор в разных эпизодах. Грузия для Чиладзе – это не цветущий рай, а исчезнувшая христианская страна Востока, от славы которой осталось лишь разложившееся общество, погрязшее в аморальности. Писатель постоянно называет какую-то дату – шестьсот лет назад – тем самым заставляя читателя порыться в книгах по истории и понять, о чем идет речь. Скорее всего, она связана с принятием грузинскими царями решения о политическом повороте в сторону России[90].

От общеисторической характеристики автор переходит к характеристике и описанию последствий на общественном уровне. Сначала Чиладзе представляет читателю идиллическую картину – грузинский крестьянин-пастух и его жена. Это иносказательные образы. На мой взгляд, диада «пастух и жена пастуха» введена для того, чтобы далее продолжить мысль о захвате, так как история этой семьи связана с насилием со стороны русского урядника. Грузинский народ тех лет был похож на недопонимающего придурковатого немого «пастуха», до последнего не желавшего замечать поведение жены, который, чтобы «не свихнуться» и не поверить в то, что в его дом под видом друга вероломно прокрался враг, уходил из дома (Там же. C. 10). А Грузия была схожа с грузинской крестьянкой – женой пастуха, подвергшейся насилию, то есть ставшей и жертвой, и объектом насилия. Немота пастуха – это черта, которая помогла передать мысль автора о неспособности грузин говорить с «гостем», что стало причиной безвыходности сложившейся ситуации:

Грузины, некогда воинственные ценители оружия, давно были разоружены, в результате чего не только поостыли, но и заробели. <…> …упаси нас от придирок русского начальника. Но упасти от русского не так-то просто! (Там же. C. 9).

Триаду «пастух – жена – урядник» можно рассматривать как «народ – страна – захватчик», а также в контексте отношений Грузии и Российской империи, проникшей в ее дом. Народ-пастух мечтал о том, что русский царь защитит своего «верного горца», а гостя-обидчика, накинув веревку на шею, вышлет в Россию. Но этого не произошло. Русский урядник продолжал навещать крестьянку. Исторический момент начала русско-грузинского союза как добровольного или насильственного вхождения Грузии в состав империи автор оставил без ответа, поэтому в тексте есть недосказанность при определении отношений «крестьянка – урядник»: обоюдное желание или насилие со стороны урядника. Сам Чиладзе не может дать однозначный ответ, но факт остается фактом и относится уже к следующему уровню романа – плоду, который появился благодаря этой связи.