Политика и театр в Европе XX века. Воображение и сопротивление

МАТЬ…Почему бы господину Сухлинову не урезать по своей воле заработную плату? Чья фабрика-то – его или ваша?

ИВАН…Пусть фабрика принадлежит ему, но, закрывая ее, он отбирает у нас тем самым наш рабочий инструмент.

МАТЬ. Потому что инструмент принадлежит ему, как мне – мой стол.

АНТОН. Да. Но, по-вашему, правильно, что наш инструмент принадлежит ему?

МАТЬ (громко). Нет! Но, правильно это, по-моему, или нет, – инструмент все равно принадлежит ему. Может, кому-нибудь покажется неправильным, что стол мой принадлежит мне.

МАША. Стол, само собой разумеется, может вам принадлежать. И стул тоже. Никому от этого беды нет. Если вы его поставите на чердак – кому какое дело. Но если вам принадлежит фабрика, то можно навредить сотням людей.

ИВАН. Потому что в ваших руках весь их рабочий инструмент, и, значит, вы можете этим пользоваться.

МАТЬ. Понятно. Этим он может пользоваться. Вы что думаете – за сорок лет я этого не приметила? Но вот чего я не приметила: будто против этого можно что-нибудь поделать [Ibid.: 109–110] (курсив автора).

Рабочие продолжают, они объясняют, что прибыль фабриканта зависит от рабочих и с помощью забастовки они могут осуществлять свою власть над ним. Во время разговора Пелагея Власова размышляет и делает вывод, что жизнь не должна оставаться такой, какой она была всегда. Критическое осмысление позволяет ей по-новому взглянуть на общество и изменить свое поведение в нем. Когда она принимает ряд решений, которые приводят ее к поддержке партийной активности сына и участию в революционном движении, публике предлагают оценить ее действия и критически осмыслить поднятые в спектакле вопросы. Отсутствие у героини выраженных эмоций, ее холодная интеллектуальная позиция, прозаическая манера изображения событий – все эти элементы не позволяют зрителю слишком глубоко сопереживать ей.

Даже когда ее сын убит и ее квартирная хозяйка приходит навестить ее, Пелагея Власова выражает непоколебимую приверженность партии и силе разума. Ее стоицизм удивляет хозяйку, которая принесла свою Библию, чтобы утешить скорбящую женщину. Мать почтительно отказывается взять Библию, потому что она не нуждается в утешении:

ДОМОВЛАДЕЛИЦА. А на днях вы ночью ревели белугой.

Я слышала через стену.

МАТЬ. Простите за беспокойство.

ДОМОВЛАДЕЛИЦА. Да вы не извиняйтесь. Я не к тому. Но скажите – плакали вы от разума?

МАТЬ. Нет.

ДОМОВЛАДЕЛИЦА. Вот видите. Недалеко, значит, уйдешь с вашим разумом.

МАТЬ. Плакала я не от разума. А вот перестала плакать – от разума. То, что сделал Павел, было правильно [Ibid.: 140].

Затем мать продолжает обсуждать важность религии с женщинами, которые пришли утешить ее. Даже в самый тяжелый момент Пелагея Власова занимается политической критикой, основанной на рациональных принципах и материальной реальности, говоря: «К чему мне ваш бог? Какой толк от него?» [Ibid.: 141].

Спектакль заканчивается тем, что Пелагея Власова возглавляет демонстрацию рабочих. Ей уже за 60, и она возглавляет шествие с красным флагом. Как и многие сцены в пьесе, эта написана в форме отчета о прошлом, где каждый персонаж рассказывает о событиях так, как будто они уже случились[106]. Только мать говорит в настоящем времени. Как и начальная сцена, заключительная написана таким образом, чтобы отдалить зрителей от действия и не позволить ключевым урокам затеряться в сюжете.