Политика и театр в Европе XX века. Воображение и сопротивление

Отсутствие общности в драмах Сартра – симптом его неспособности концептуализировать множественный субъект – «мы» – в своей философии. Согласно онтологии Сартра в труде «Бытие и Ничто», бытие-для-другого всегда находится в опасности, когда на него смотрит другой, и «эта опасность не случайна, она – постоянная структура моего бытия-для-другого» [Sartre 1992: 358]. С онтологической точки зрения, если «конфликт есть первоначальный смысл бытия-для-другого» [Ibid.: 475], то не может быть такого понятия, как «мы-субъект». Восприятие себя как части более крупного субъекта может произойти в психологической сфере, но не на уровне бытия. Лучшее, что можно сказать, это то, что «мы есть определенный особый опыт, который создается в кажущихся правдоподобными случаях на основе бытия-для-другого вообще. Бытие-для-другого предшествует и основывает бытие-с-другим» [Ibid.: 536–537] (курсив оригинала). Тем не менее, хотя возможность «мы-субъект» исключена, «мы-объект» возможен [Ibid.: 537–547]. Другими словами, два или более субъекта могут ощущать себя объектами в глазах третьего и знать, что в глазах третьего они представляют собой один большой объект.

Ограничивающие аспекты онтологии Сартра имеют огромное значение для любого политического проекта. Представление о том, что все люди могут рассматриваться как составляющие единого сообщества, не является устойчивым. Как пишет Сартр:

Таким образом, «мы» гуманиста, как мы-объект, предлагается каждому индивидуальному сознанию как идеал, которого нельзя достигнуть, хотя каждый сохраняет иллюзию, что сумеет его достигнуть, прогрессивно расширяя круг общностей, к которым он принадлежит; это «мы» гуманиста остается пустым понятием, чистым указанием на возможное расширение обычного употребления формы «мы». Каждый раз, когда мы используем «мы» в этом смысле (для обозначения страдающего человечества, грешного человечества, для определения объективного смысла истории, рассматривая человека как объект, который развивает свои возможности), мы ограничиваемся указанием на определенное конкретное ощущение, переживаемое в присутствии абсолютного Третьего, то есть Бога. Следовательно, предельное понятие человечества (как целостность мы-объекта) и предельное понятие Бога предполагают друг друга и оказываются коррелятами [Ibid.: 547] (курсив оригинала).

Поскольку не существует абсолютного императива (то есть ничего, что мы должны делать), не может быть абсолютного внешнего взгляда, а значит, и никакого «мы» (или «Нас»). Из этого, кажется, следует, что те, кто использует понятие «мы» в политической риторике – и особенно те, кто верит в эту риторику, – ставят под угрозу независимость личности. Нет никакого способа, которым можно было бы смягчить удар. Любая политика опасна. Все попытки гуманизма основаны на фундаментальном непонимании основ нашего существования, и им не следует доверять.

Очевидно, что эти политические ограничения ранней онтологии Сартра вступают в прямое противоречие с «вовлечением», которое он пропагандировал во время и после войны. Если задуматься, то неизбежно возникает вопрос: как так получилось, что он смог продолжить работу над книгой «Бытие и ничто» одновременно с постановкой пьесы «Бариона», но при этом его значительное политическое пробуждение никак не отразилось на его философском тексте.