Тем не менее изучение биографий нацистских преступников привело Манна к следующей типологии: он делит их на людей идеи, людей карьеры и конформистов. Первые убивали из фанатичной веры в химеру «этнической чистоты». Вторые делали это из циничного расчета — из надежды как можно выше подняться по социальной лестнице. Третьи пассивно приняли выпавшую участь, заглушая муки совести алкоголем. Они платили за свой выбор депрессией и психическими расстройствами, некоторые из них впоследствии покончили с собой. И среди «идейных», и среди «карьеристов» встречался своего рода подтип исполнителей, которые вершили расправы с удовольствием. Это откровенные садисты. Однако их, как правило, сторонилось даже собственное окружение. Похожие типы можно выделить и на основании анализа биографий боевиков, действовавших в бывшей Югославии, и на основании сведений (куда более скудных) о вдохновителях и исполнителях геноцида в Турции 1915 году и в Руанде в 1994 году. Но, как показывает Манн, выделенные типажи редко встречаются в чистом виде. В реальной жизни происходит весьма причудливое переплетение различных мотивов (причем число их много больше трех).
Наконец, еще один вопрос, помещающий нас в моральную область, — это вопрос о вдохновителях кровавых этнических чисток (кстати, термин perpetrators, используемый в оригинале книги, означает не только исполнителей преступления, но и его вдохновителей). Такими вдохновителями выступают, помимо политиков[175]
, интеллектуалы — писатели, поэты, драматурги, психоаналитики, режиссеры и т. д., участвующие в производстве идеологии органического национализма. Вбрасывая в массы смертоносные идеи «чистоты нации», они, как правило, не грезят о реках крови, которые эту чистоту обеспечат. То, что начинает происходить за стенами кабинетов, является непреднамеренным следствием романтически-почвеннических мечтаний:Зубной врач Бабич, психиатры Рашкович и Караджич, профессор биологии Плавшич не собирались убивать людей. Они просто надеялись, что угрожающая риторика поможет объединить своих и устрашить чужих.
После Нюрнбергского трибунала прогрессивная мировая общественность была серьезно озабочена вопросом: что нужно сделать для того, чтобы это не повторилось? На волне этой озабоченности — и решительного nevermore («никогда больше») из уст влиятельных политиков — возникли нормы международного права, включившие в свой состав такие прежде неизвестные юриспруденции категории, как «преступления против человечности» и «геноцид». Однако само понятие права приобретает смысл только при условии, что существует инстанция, способная применить санкции в случае его нарушения. Здесь и кроется неудобство: если национальное право располагает подобной инстанцией (в качестве ее выступает само национальное государство с его судебной системой), то у международного права такой инстанции нет. Его нормы поэтому на практике часто оказываются лишь декларациями — до тех пор, пока некие крупные политические игроки не продавят через ООН создание специального (обычно временного) органа. Однако эти органы, будь то миротворческие силы в зоне конфликта, призванные остановить массовое кровопролитие, или международный трибунал, собираемый (обычно с большим опозданием) с целью осудить наиболее очевидных виновников, редко бывают эффективными. Масштабное истребление людей успевает произойти прежде, чем в том или ином месте разместятся «голубые каски»; преступники же в большинстве случаев уходят от ответственности.
Проблема, как видно, упирается в коллизию универсальных норм и партикулярных интересов. Носителями первых выступает абстрактное мировое сообщество, носителями вторых являются конкретные нации-государства. Победителями из этой коллизии чаще выходят последние (симптоматично, что ни США, ни Китай, ни Россия не признают юрисдикции Международного уголовного суда). Вот почему, несмотря на все международно-правовые документы, принятые после 1945 года, случились сначала Югославия, потом Руанда и Бурунди, не говоря уже о целой череде не столь широко известных этнических чисток и геноцидов от Либерии до Восточного Тимора.