Политрук. На Ржевском выступе

А раз Калининскому фронту сопутствовал успех, то его не накрывала волна хаоса и неразберихи, как случалось с авралами Генштаба. Из Москвы не орали, накаляя провода, требуя стоять насмерть, а в итоге устоялся порядок – и эшелоны с боеприпасами и новенькими танками, только что с завода, ходили по расписанию, исправно насыщая Красную Армию.

Да что там фураж или винтпатроны! Я позавчера впервые в этом времени отведал настоящих котлет! И это подействовало на роту лучше всякого «Совфинформбюро».

Когда бойцов, защитников родины, кормят жидкой кашей, такое меню не воспринимается как забота. Но вот потянуло от полевых кухонь сытным мясным духом, и любому стало понятно: народ отрывает от себя последнее, готовый жить и трудиться впроголодь, лишь бы красноармейцы разбили ворога…

…У меня глаз зачесался, но руку поднять сил не было. Так бы и сидел, привалясь к ободранной осколками стене. Окно напротив высадило прямым попаданием вместе с рамой и десятком битых кирпичей. Тут-то мы и укрылись – мою роту, как мандарин на дольки, поделили на штурмовые группы, «прикрепив» к бронетехнике. Той группе, которой командовал я, достался «Т-26», далеко не худший танчик. Хотя, конечно, «тридцатьчетверка» и покрепче, и позубастей.

«Штурмовики» особо не разбредались, держались вместе и наступали кучно. А на окраине застряли, поделив с немцами улицу – мы заняли северную половину Первомайской, фрицы удерживали южную.

– Лом, подсоби! – закряхтел Воронин, тягая «ДШК».

Пашка гибко поднялся, и они вдвоем выставили пулемет на треногу – самое то из окошка метить. Тут, наконец, позывы к драйву и во мне дошли до точки. Воздвигшись, скрипя сапогами по кирпичной крошке, я приблизился к оконному проему.

Улицу обступали дома в два-три этажа, почти все без крыш, порой с рухнувшими стенами. С покосившихся столбов уныло свисали провода, а прямо у магазина «Молоко», где мы укрылись, лежала опрокинутая телега. Убитая лошадь лоснилась атласно, щеря желтые зубы и тараща в небо стеклянистый глаз. Мертвый зрачок невинно отливал голубым, насылая ассоциацию с «Герникой».

Испанский мотив подкреплялся нудной озвучкой боя – молотили пулеметы, бухали взрывы, треск винтовочных выстрелов то частил, то редел, отдаляясь.

Неожиданно пустынная улица ожила – из полуразваленного дома напротив заспешили согбенные серые фигурки.

– Немцы!

– Подбодри-ка немчуру, – криво усмехнулся я.

Воронин развернул «душку» и выдал ревущую очередь. Ослепительный огонь из дула захлестал, меча увесистые пульки, ломая, отбрасывая противника, терзая вражескую плоть.

– Подмел! – осклабился «Ворона».

Из проулка на полкорпуса выкатился «Т-26», шмаляя из пушки по черному пролому в стене. С грохотом осели перекрытия, хороня грубую тевтонскую брань и выбрасывая в зияния окон клубящиеся пыльные облака…

А я вдруг учуял в себе громадный прилив сил. Всю мою застарелую усталость смыло бурлящим всплеском неясной природы, а губы дернулись, складываясь в бесшабашную ухмылку. Не зря же второй день берегся, копил в себе запасец «животного магнетизма»!

Главным было унять сомнения в том, что смогу, что поведу за собой, и вот она – вера, аж захлестывает.

– Воронин, прикроешь! – скомандовал я отрывисто. – Бойцы, за мной!

Вся группа вскочила, хватаясь за «ППШ». Ни один из красноармейцев не ощутил, как мой голос проникал в самую середку их извилин, раскупоривая дремлющие резервы, взводя нервы, обостряя чувства. Вряд ли хоть кто-нибудь из парней слыхал о берсерках, но вот прямо сейчас в каждом из них оживал непобедимый воин, безжалостный к врагам и смеющийся над смертью.

Никогда в обычной жизни я не посмел бы будить в людях их первобытное начало, но война всё спишет, а на сдачу оставит жизни.

– В атаку!

Мы не выбежали из разбитого подъезда, а вынеслись, кроя врага радостным матом и воя от счастливого неистовства. Уж какие гормоны прыскались сейчас в мою кровь, не знаю, но сладость боя пьянила, будоража и окатывая страстным желанием бить врага.

Я опростился, обращаясь в зверочеловека, мозговитую бестию, которой изощренное чутье и молниеносный рефлекс заменили мысль. Улицу перегораживали завалы и надолбы – я перемахивал их с легкостью вспорхнувшей птицы. Уворачивался от пули до того, как треснет выстрел из «маузера». Вбирал в себя запахи, звуки, тени и скользил меж ними, скача, отпрыгивая, перекатываясь, уходя от смерти!

Мельком увидал рядом хохочущего Тёмку – Трошкин стрелял, пуская экономные очереди, и всякий раз попадал в живые мишени. Вражьё складывалось пополам, зарываясь в пыль, выпадало из окон, катилось по булыжной мостовой…