Политрук. На Ржевском выступе

Закутанная в белый халат, девушка стояла у окна, кончиками пальцев опираясь на облупленный подоконник. Стройную шейку она держала очень прямо, чтобы не поникнуть, не зареветь, из крайних сил противясь желанной слабинке.

Меня резануло жалостью. Я ласково сжал девичьи плечи, привлек Кристю к себе и поцеловал ее волосы, пахнувшие военно-полевым шампунем – крапивой.

– Выживу обязательно. – Мой голос прозвучал успокаивающе твердо. – И никогда тебя не брошу.

Бернвальд отозвалась слабой улыбкой.

– Спасибо тебе. – Узкая ладошка накрыла мою мозолистую пятерню, словно вынося благодарность. – Ладно, пойду я… Подменю нашего хирурга. Старенький он уже, устает быстро… Пока!

Девушка чмокнула меня в щечку и зашагала по коридору, удаляясь. Я проводил ее глазами. Многих женщин война опростила, наделяя грубыми мужицкими повадками, многих, да не всех. Кристинка наша не сдавалась. Вон как попой вертит… Будто и не больница вовсе, а подиум.

«Молодец, девчонка, держится…»

Скользя взглядом по табличкам на немецком и принюхиваясь к запаху карболки, я покинул эвакогоспиталь. Фрицы отступали в стиле драпа, бросая имущество, технику и даже раненых. Кристя расписала в красках, как они с санитарками ловили одноногого майора, да не абы кого – Вильгельма принца фон Шёнбург-Вальденбурга, кавалера Рыцарского Креста Железного Креста с Дубовыми листьями и Мечами. «Фон-барон» спасался от кровожадных большевиков, и медсестрички насилу втолковали принцу, что русские не расстреливают инвалидов…

Выйдя на улицу, я сощурился – солнце било в глаза и грело лицо, словно благодаря за победу. Мои губы дрогнули в улыбке, стоило припомнить давешний поцелуй – хорошо, хоть догадался побриться…

Я задумчиво потер щеку, искоса поглядывая на пленных, разбиравших завалы – вкалывайте, вкалывайте…

С Кристиной нелегко. У нас с ней дружба, пускай порой и нежная. Мне этого мало, но девичье счастье важнее. Вот такой я благородный «дебил»…

Терпел, довольствуясь приятельским форматом. А теперь-то как быть? Треугольника больше нет, мы с Кристиной остались вдвоем, и ныне самое страшное для меня – выказать свое трусоватое вожделение. Даже думать об этом тошно.

«Терпи дальше, – кисло улыбнулся я. – Будет, что суждено».

Мельком оглядев себя – при полном ли параде, пошагал в штаб полка.

Ефрем Гаврилович занял полдома на углу Большой Пролетарской и Пионерской. Возле подъезда теснились в рядок полуторка, «Студебеккер», трофейный «Хорьх» – «эмки» не хватало для киношного комплекта. Обойдя зализанный лимузин, я отворил тяжелую дубовую дверь, подранную осколками. Раскосый Ганальчи сплющился в радостной улыбке, пропуская меня к штабным.

В обширной комнате с пыльной лепниной на потолке царила обычная суета – клацали «Ундервуды», в углу пищали зеленые ящики рации, и девчонки-радистки с наушниками, мявшими немодные прически, озабоченно щелкали тумблерами. Начштаба Дробицкий важно хмурил брови и сосредоточенно кивал, прижимая к уху телефонную трубку.

– Товарищ подполковник… – начал я неуверенно.

Начштаба зажал ладонью микрофон и коротко обронил, бодая головой в сторону застекленных дверей:

– На месте! Ждет!

Козырнув, я переступил порог временного обиталища комполка. Салов, сцепив руки за спиной, прохаживался вдоль выбитых окон, наскоро заделанных газетами. Выгоревшая на солнце бумага цедила желтый полусвет.

– Товарищ подполковник! По вашему приказанию…

Ефрем Гаврилович живо обернулся и замахал руками, тормозя мою армейскую учтивость.

– Проходи, проходи, Антон Иваныч! – Крепко потискав мою руку, комполка отшагнул, словно желая убедиться, идет ли мне форма. – Тут такое дело… – затянул он. – Командира 3-го батальона убило под Юшино… Так-то вот. Я с комдивом советовался, он дал добро… В общем… – Подполковник резко перестал кружить да окольничать. – Мне нужен комбат, и ты – лучшая кандидатура!

Я не слишком удивился повышению. Скорее, огорчился. Не хотелось бросать свою роту – свыкся, сжился. Хотя… Куда они от меня денутся? Была у меня одна 8-я, а теперь еще 5-я с 6-й прибавятся.

«Не расстанусь с комсомолом, – задудел в голове бесхитростный мотив, – буду вечно молодым!»

Наверное, в любой иной день распереживался бы обязательно, изворачивался бы по-всякому. «А, может, не надо, а? Ну-у, не сразу же в командиры… По первости, может, в начштаба батальона? А? Обнюхаться чтоб…»

Но после Пашкиных похорон, после Кристинкиных слез меня размазала депрессия. Сумрак на душе. Я винил себя в смерти друга и чем больше находил оправданий, тем тяжелее выносил приговор. Еще и на Кристьку сердился – она тоже вбила в свою прелестную головку, что повинна. А как же! Спорит со мной, доказывает: «Я же первой перешагнула ту цветомузыку, помнишь? И за руку Павлика держала! Вот он – и за мной. На войну…»

Наверное, поэтому я не сопротивлялся особо напору Салова, лишь задумчиво потер мочку уха.

– Ну, надо так надо, – сказал бесцветным голосом. – Только… Батальоном командовать… Майору вроде положено…