Политрук. На Ржевском выступе

Грохнуло. Взвился вихорек пыли и дыма. Рваные осколки с визгом рикошетировали от гулкой брони, и лишь один зазубренный отлетыш с омерзительным чавканьем увяз в груди Синицкого.

– Твою ж ма-ать… – замычал я.

Бережно потянув неприятно податливое тело убитого товарища, я оттащил его в укрытие. Самоходка – не танк, целиться надо, орудуя рычагами. Не хватало еще на Синицкого наехать…

Сунув снаряд за клепаный порожек, залез сам. Глянул в перископ – немецкая оптика услужливо показала бронированную парочку – вдоль леса крались «тройка» и САУ «Штука», которую в «Красной Звезде» упорно именовали «Арт-штурм».

– С вас и начнем…

Кряхтя (никто не слышит), я залез на место мехвода, завел двигун, газанул разок и дал задний ход. Подвернул, зажав фрикцион, и вернулся к орудию, перехватываясь и подтягиваясь.

– Бронебойным! – хрипло скомандовал себе. – Заряжай! Готово! Огонь!

Пушка пальнула, сотрясая рубку. Напуская синего дыму, выпала горячая гильза, залязгала под ногами. Я прильнул к нарамнику. Есть! Правда, я метил в танк, а попал в борт «Штуке». Но опыт есть…

– Левее!

Спустившись к рычагам, довернул. Стеная и охая, выполз обратно на место командира «однойки».

– Бронебойным! Иди сюда… – Дослав снаряд, я вдавил педаль.

«САУ-1» качнулась, отзываясь на грохочущий раскат жалобным лязгом и скрипом металлических членов.

– Ах, ты…

Промазал! Надо было чуть-чуть выше… У танка лишь гусеница слетела, пластаясь серебристой лентой, а башня ворохнулась, чернея дулом, и выплеснула огонь.

Взрывом сорвало бронеплиту справа. Я оглох, а увесистые кусочки железа ужалили бок, терзая жгучей резью.

– Врешь… – зарычал я. Голос сорвался в скулеж. – Не возьмешь…

Больно-то как… Дотянувшись до снаряда, всхлипнул, но ухватился-таки. Зарядил. Кряхтя.

Если немецкий наводчик опередит меня… Не думать… Огонь!

Выломанное «окно» в борту рубки напускало свежего воздуху, и мне полегчало. А когда бронебойный ударил «тройку» под башню, стало еще легче.

– Я первый…

В перекрестье вползала «четверка» – и еще один снаряд внедрился в казенник. Выстрел… Что? Я зарядил осколочно-фугасный? Вот дебил… Хотя… Хватило! Проломило-таки борт! Гори-гори ясно…

А вот «однойку» добили бронебойным. Чудовищный грохот нахлынул, ударил наотмашь, вынося лобовую броню. Удушливый дым и палящий огонь заполнили весь мир, взрыв всадил в меня осколки и докрасна раскаленные клепки.

Я запутался в пространстве, не ведая, где верх, где низ. То ли валило меня, то ли крутило, не помню – сознание тонуло в кипящей смоле.

Лишь разок удалось вынырнуть из разлива мучительной боли. Меня волокли цепкие руки, а на фоне дымного неба реяло круглое лицо Зюзи.

– Ничого, ничого… – бормотал замполит. – До свадьбы заживэ…

И бысть тьма.

Пятница, 20 ноября. День.

Дорогобуж, улица Свердлова

В русском языке хватает словесных «подвыповывертов», чтобы по-разному назвать мерзопакостное состояние. Плоховасто, плохо, очень плохо, хуже не бывает… Я прошел все эти стадии, а в перерывах спал. Просто спал, стараясь лежать не совсем на спине, но и полностью на бок не переворачиваясь.

Первые недели в госпитале утонули в нескончаемом вязком кошмаре, когда день путался с ночью. Напряженные лица военврачей за белыми масками и холодное звяканье инструментов, предвещающее новую порцию му́ки… Добрые руки хлопотливых санитарок, и перевязки, перевязки, перевязки…

Весь в лечебных мазях, замотанный в бинты, я сам себе напоминал ожившую мумию из ужастиков. Так же, как почивший и выпотрошенный фараон, я ничего не чувствовал. Нет, боль – это ощущения, и уж от их-то неполноты я точно не страдал. Хм… Забавно совместились слова «боль» и «страдать»… О чем бишь я?

А! Эмоции! Вот их как будто кто отключил. Ни тревог, ни страхов, ничего. Да оно и понятно – во дни хвори телу не до высшей нервной деятельности. Тут лишь бы выкарабкаться.

Лишь на третью неделю ожила душа. Заворочалось слабенькое беспокойство: как там мои? Выстояли? Не переусердствовала ли энергичная дама с косой?

…Из темного-темного колодца, холодного и сырого, с гнусными склизкими стенами, я медленно и упорно, напрягая все свои силенки, лез наверх, к теплу и свету.

Правда, оказалось, что за окнами госпиталя уже снег выпал, но и это неплохо – можно греться у печки, накинув полушубок на плечи, вытягивать ладони к гудящей «буржуйке» и слушать, как трещат дрова, напуская дух смолистой гари.

Часто мелькало лицо Кристины – то заплаканное, то под маской, и лишь покрасневшие глаза напоминали о пролившихся слезах. Иногда во мне проходило узнавание, но вхолостую, ноль эмоций. Порой екало что-то в моей изломанной, «откапиталенной» натуре, но мимолетное виденье уже пропадало в больничных коридорах, оставляя по себе легчайший аромат духов «Красная Москва».