Политрук

Меня резануло жалостью. Я ласково сжал девичьи плечи, привлек Кристю к себе, и поцеловал ее волосы, пахнувшие военно-полевым шампунем — крапивой.

— Выживу обязательно, — мой голос прозвучал успокаивающе-твердо. — И никогда тебя не брошу.

Бернвальд отозвалась слабой улыбкой.

— Спасибо тебе, — узкая ладошка накрыла мою мозолистую пятерню, словно вынося благодарность. — Ладно, пойду я… Подменю нашего хирурга. Старенький он уже, устает быстро… Пока!

Девушка чмокнула меня в щечку, и зашагала по коридору, удаляясь. Я проводил ее глазами. Многих женщин война опростила, наделяя грубыми мужицкими повадками, многих, да не всех. Кристинка наша не сдавалась. Вон, как попой вертит… Будто и не больница вовсе, а подиум.

«Молодец, девчонка, держится…»

Скользя взглядом по табличкам на немецком и принюхиваясь к запаху карболки, я покинул эвакогоспиталь. Фрицы отступали в стиле драпа, бросая имущество, технику и даже раненых. Кристя расписала в красках, как они с санитарками ловили одноногого майора, да не абы кого — Вильгельма принца фон Шёнбург-Вальденбурга, кавалера Рыцарского креста Железного Креста с Дубовыми листьями и Мечами. «Фон-барон» спасался от кровожадных большевиков, и медсестрички насилу втолковали принцу, что русские не расстреливают инвалидов…

Выйдя на улицу, я сощурился — солнце било в глаза и грело лицо, словно благодаря за победу. Мои губы дрогнули в улыбке, стоило припомнить давешний поцелуй — хорошо, хоть догадался побриться…

Я задумчиво потер щеку, искоса поглядывая на пленных, разбиравших завалы — вкалывайте, вкалывайте…

С Кристиной нелегко. У нас с ней дружба, пускай порой и нежная. Мне этого мало, но девичье счастье важнее. Вот, такой я благородный «дэбил»…

Терпел, довольствуясь приятельским форматом. А теперь-то как быть? Треугольника больше нет, мы с Кристиной остались вдвоем, и ныне самое страшное для меня — выказать свое трусоватое вожделение. Даже думать об этом тошно.

«Терпи дальше, — кисло улыбнулся я. — Будет, что суждено».

Мельком оглядев себя — при полном ли параде, пошагал в штаб полка.

Ефрем Гаврилович занял полдома на углу Большой Пролетарской и Пионерской. Возле подъезда теснились в рядок полуторка, «Студебекер», трофейный «Хорьх» — «эмки» не хватало для киношного комплекта. Обойдя зализанный лимузин, я отворил тяжелую дубовую дверь, подранную осколками. Раскосый Ганальчи сплющился в радостной улыбке, пропуская меня к штабным.

В обширной комнате с пыльной лепниной на потолке царила обычная суета — клацали «Ундервуды», в углу пищали зеленые ящики рации, и девчонки-радистки с наушниками, мявшими немодные прически, озабоченно щелкали тумблерами. Начштаба Дробицкий важно хмурил брови и сосредоточенно кивал, прижимая к уху телефонную трубку.

— Товарищ подполковник… — начал я неуверенно.

Начштаба зажал ладонью микрофон, и коротко обронил, бодая головой в сторону застекленных дверей:

— На месте! Ждет!

Козырнув, я переступил порог временного обиталища комполка. Салов, сцепив руки за спиной, прохаживался вдоль выбитых окон, наскоро заделанных газетами. Выгоревшая на солнце бумага цедила желтый полусвет.

— Товарищ подполковник! По вашему приказанию…

Ефрем Гаврилович живо обернулся, и замахал руками, тормозя мою армейскую учтивость.

— Проходи, проходи, Антон Иваныч! — крепко потискав мою руку, комполка отшагнул, словно желая убедиться, идет ли мне форма. — Тут такое дело… — затянул он. — Командира 3-го батальона убило под Юшино… Так-то вот. Я с комдивом советовался, он дал добро… В общем… — подполковник резко перестал кружить да окольничать. — Мне нужен комбат, и ты — лучшая кандидатура!

Я не слишком удивился повышению. Скорее, огорчился. Не хотелось бросать свою роту — свыкся, сжился. Хотя… Куда они от меня денутся? Была у меня одна 8-я, а теперь еще 5-я с 6-й прибавятся.

«Не расстанусь с комсомолом, — задудел в голове бесхитростный мотив, — буду вечно молодым!»

Наверное, в любой иной день распереживался бы обязательно, изворачивался бы по-всякому. «А, может, не надо, а? Ну-у, не сразу же в командиры… По первости, может, в начштаба батальона? А? Обнюхаться чтоб…»

Но после Пашкиных похорон, после Кристинкиных слёз меня размазала депрессия. Сумрак на душе. Я винил себя в смерти друга и, чем больше находил оправданий, тем тяжелее выносил приговор. Еще и на Кристьку сердился — она тоже вбила в свою прелестную головку, что повинна. А как же! Спорит со мной, доказывает: «Я же первой перешагнула ту цветомузыку, помнишь? И за руку Павлика держала! Вот он — и за мной. На войну…»

Наверное, поэтому я не сопротивлялся особо напору Салова, лишь задумчиво потер мочку уха.

— Ну, надо, так надо, — сказал бесцветным голосом. — Только… Батальоном командовать… Майору, вроде, положено…