Политрук

Провернуть задуманную операцию без боя вышло бы только в неумной комедии на военную тему, где немцы сплошь тупицы и лохи. Вот только в реальной 9-й армии дураков куда меньше, чем хотелось бы. Освистают наше цирковое представление, а клоунов пустят в расход. Если только я не выступлю со своими «Психологическими опытами», как извещали афиши Вольфа Мессинга…

Смогу, выдюжу — прорвемся без потерь. А вот если затуплю… Вот тогда и выступим. Да с тем самым раскладом, о котором в песне поется — «нас оставалось только трое из восемнадцати ребят…» Ох, не хотелось бы сыграть главную роль в трагедии…

«Вот и копи силы, экстраскунс!» — мелькнуло в голове.

— Дорога, вроде, — боязливо сказал Никитин.

Приличный водитель, он с трудом укротил «Ганомаг» — вездеход вело, машина, толкаемая гусеницами, плохо слушалась передних колес. Крутанешь руль, а БТР словно припаздывает, неохотно входя в поворот.

— Выезжай, и налево, к Васютникам, — велел я.

— А фары?

— Пусть горят.

— Понял, товарищ командир…

Мои губы натянули улыбку. Яша еще в Полунино со мной ходил, про способности «товарища командира» знает, но помалкивает. Ходанович ему популярно объяснил про секретность — поднес к никитинскому носу здоровенный кулачище, и прогудел угрожающе: «Молчи, понял?» Да Никитин и без того не из болтливых. Тем более, что Красная Армия приучает хранить тайну.

Поймав себя на том, что разговорился, хоть и мысленно, я угомонил нервы, сосредотачиваясь и напрягаясь.

В свете фар заплясали покосившиеся заборы — и полосатый шлагбаум, блестевший свежей краской.

— Тормози, Яш, — вытолкнул я.

— Хальт! — донесся резкий оклик с улицы.

Лопоча гусеницами, «Ганомаг» остановился. Оглядывая колонну, приблизился фельджандарм, сверкая горжетой на груди. Я слышал его лающий голос, не понимая смысла слов, а сам посматривал на блок-пост, откуда, поверх мешков с песком, выглядывало дуло пулемета.

Никитин ответил «цепному псу», и тот важно махнул жезлом с красной бляхой, как самодержец скипетром, дозволяя движение. А я закрыл глаза, погружаясь сознанием во враждебный, колючий эгрегор. Красные огоньки чужих душ багровели в темноте, как уголья разворошенного костра, и нужно было не раздуть этот тлеющий пурпур. Пусть спят или дремлют, благодушно принимая нас за своих… Спите спокойно, сволочи…

Заворчав двигателем, «Ганомаг» тронулся, и я приоткрыл глаза, вспоминая, как хаживал к ДОТу с Пашкой. Мне тогда хотелось и для немцев стать невидимками, и нашим морока подпустить. Но так не получится — мозг не способен одновременно решать две задачи, да еще разные по сути.

— Езжай на стоянку… — шевельнул я непослушным, будто «замороженным» ртом. — Ну, где грузовики…

— Есть! — выдохнул Никитин.

Скоро в свете фар прорезались серые, словно обрубленные капоты «Опелей». За ними виднелись темные, угловатые формы танков. Показалась парочка часовых, но я всех держал под контролем — немцы равнодушно оглядели подъехавших «камарадов», да махнули рукой в сторону плаца, огороженного колючей проволокой, и со сторожевой вышкой на углу — заготовка временного лагеря для пленных «унтерменшей».

— Сигнал!

Яков отъехал в сторонку, чтобы не мешать действу, и газанул — двигатель выдал два долгих взревывания, один короткий, еще парочку подольше… И наши пришли в движение.

Я почти окостенел, скрючившись на сиденье. Всё было обговорено и отрепетировано, роли распределены. Мне просто нельзя участвовать в нашем спектакле напрямую, моя задача — держать немцев в неведении. А на сцену выходят Шубин, Зюзя… Ротные, взводные… Старшины и сержанты…

Все, как и я, в немецких кительках да пилотках — этой условности хватило. Театр, все-таки. Оперативно, но без лишней суеты, средний комсостав раскомандовался. Только и слышно было: «Шнелле, шнелле!» — «Йа! Йаволь!» — «Ком цу мир!».

Одни красноармейцы, тоже прикинутые по моде вермахта, заводили тентованные грузовики, другие загоняли «пленных» в кузова. «Опели-Блиц» заводились и выезжали на Старую Смоленскую дорогу, недовольно ворча моторами, словно чуя инородцев за рулем.

А я вдруг запаниковал — ментальные огонечки, эти «стоп-сигналы» тевтонских душ, стали неожиданно разгораться, и все в ближайшей избе. Этому опасному шевелению не место в пьесе! С чего вдруг возбудилась немчура, не ясно, да и не важно.

— Яша… — вытолкнул я. — Тревога. Изба напротив…

— Щас я!

Никитин катапультировался из кабины, и вцепился в Ходановича. Тот встрепенулся, махнул рукой Якушу… Вдвоем, держа в опущенных руках по «нагану» с глушителем, они промаршировали к дому и скрылись в сенях. Уж какую картину застали бойцы в пятистенке, не ведаю, но нервы мои подуспокоились — распалившиеся уголечки гасли один за другим, пока вновь не сгустилась благостная тьма.

Нежданно-негаданно обострился мой слух. Шарканье сапог, кашель, клацанье дверок, воркотня двигателей, даже чирканье спичек — всё доносилось до меня предельно четко, со всеми отзвуками да обертонами.

И вот раскуренная сигарета описала два огнистых круга.

— Трогай!