Полка. О главных книгах русской литературы

Рассказ ученика, идущего по пути духовного совершенствования за учителем, постепенно приоткрывающим своё знание и подлинную сущность, – это сюжетная схема цикла книг Карлоса Кастанеды[1250]: известно, что Пелевин в начале 1990-х редактировал трёхтомник Кастанеды, вышедший в издательстве «Миф», и в его хронике путешествия во Внутреннюю Монголию можно найти сходство с «Путешествием в Икстлан». Менее очевидные параллели связывают «Чапаева…» с романом «Мастер и Маргарита»: действие, разворачивающееся в трёх временных измерениях (современное – прошлое – мифологическое), один из ключевых персонажей – пациент психиатрической лечебницы, фигура тайного духовного авторитета, окружённого экстравагантной свитой и притворяющегося не тем, кем на самом деле является. Пелевин и сам признал (и парадоксальным образом объяснил) эти пересечения в одном из интервью: «"Мастер и Маргарита", как любой гипертекст, обладает таким качеством, что сложно написать что-то приличное, что не походило бы на "Мастера и Маргариту"».

Тоёхара Тиканобу. Защищая своего хозяина, Цугунобу срублен стрелой Норицунэ. 1898 год[1251]

Одно из важнейших влияний для Пелевина – и не только в «Чапаеве…» – Владимир Набоков, и проявляется оно не в подражании стилю (как часто бывает с последователями Набокова), но в некоторых важных мотивах: смерть как пробуждение от сна жизни («Приглашение на казнь»), внимание к озарениям, позволяющим увидеть скрытый узор мироздания (к «особым взлётам свободной мысли», как сформулировано это в «Чапаеве…»). Философские источники «Чапаева…» – от буддийского учения о пустоте до платоновского мифа о пещере – достаточно очевидны; Дмитрий Быков[1252] даже находит в «Чапаеве…» отражение идей позднего Витгенштейна: подобно автору трактата «Философские исследования», пелевинский комдив вскрывает изнанку конвенциональных языковых игр, показывая, что корень всех философских проблем лежит в неправильном словоупотреблении. Ещё одна возможная параллель – опубликованный в начале 1990-х рассказ Андрея Лёвкина[1253] «Чапаев: место рождения – Рига», имитирующий историческое исследование о пребывании в Риге мистика Георгия Гурджиева[1254]: Чапаев в этом рассказе – экспериментальный объект, созданный в секретной гурджиевской лаборатории. Вряд ли это прямое влияние – скорее совпадение: начало 1990-х – время деконструкции советских мифов, когда идея объяснить их через мистические или мифологические образы буквально носится в воздухе; можно вспомнить также выступление Сергея Курёхина в программе «Пятое колесо» о том, что Ленин был на самом деле грибом и радиоволной, – опять же, не обошедшееся без отсылок к Кастанеде.

Как она была опубликована?

«Чапаев и Пустота» выходит в 1996 году: роман практически одновременно публикуется в журнале «Знамя» (№ 4–5) и отдельной книгой в издательстве «Вагриус», одном из крупнейших на тот момент. Первый тираж уходит мгновенно, в течение года издательство делает несколько допечаток, всего за 1996-й продано 30 000 экземпляров «Чапаева…» – солидный тираж для 1996-го, да и любого постсоветского года. Кажется, «чёрное» вагриусовское издание – последняя книга Пелевина, на обложке которой мы видим фотографию автора.

Как её приняли?

Сказать, что «мнения о романе разделились» или что «книга вызвала противоречивые реакции», значило бы сильно смягчить ситуацию. Роман будто обозначил демаркационную линию, разделившую российских критиков на два непримиримых лагеря. Для критиков-традиционалистов «Чапаев и Пустота» очевидно воплотил всё самое ненавистное в постсоветской (или постмодернистской) прозе, прежде всего – установку на литературу как игру, не имеющую за собой духовного или социального содержания. Андрей Немзер на страницах газеты «Сегодня» предлагает просто заполнить отведённый для рецензии объём чёрным прямоугольником. Павел Басинский пишет в «Литературной газете» (невольно или сознательно отсылая к записным книжкам Блока – «лезет своими одесскими глупыми лапами в нашу умную петербургскую боль»): «Каждый различающий и уважающий своё национальное, профессиональное, то есть в конце концов культурное, лицо человек не может воспринимать прозу Пелевина иначе, как хамское нарушение незыблемого privacy, какого-то неписаного закона: не касайся холодными руками того, что другими руками согрето, что тебе забава, а другим мука и радость» (Пелевин не останется в долгу, выведя критиков в унизительном виде и под легко узнаваемыми псевдонимами в своих следующих книгах). Чуть позже эту позицию косвенно поддержит жюри «Русского Букера»[1255], не включившее «Чапаева…» в шорт-лист; литературный секретарь премии Игорь Шайтанов в статье «Записки начальника премии» объяснит это решение принципиальным отказом поддерживать «литературную тусовку», которая утверждает «своей коллективной волей новую эстетическую категорию – омерзительного», – и откажет Пелевину в звании писателя.