Полковник трех разведок

— Ты что, не понимаешь, майор? После того как Хрущев развенчал культ Сталина, с его репрессиями в годы Ежова — Берии, нас пытаются унизить, причем все, кому не лень. Да они… — Вспомнив, что «стены тоже имеют уши», полковник запнулся на полуслове, прошелся взглядом по предполагаемым «ушам» и, подавшись к майору через стол, добавил: — Голос общественности, видите ли! Чуть что, сразу же поднимается вой: «Это вам не 37-й год! Опять за старое взялись?! Опять репрессии!» Как только дело доходит хотя бы до самого затрапезного задержания, сразу же в ход идет отборная демагогия.

— Мне-то казалось, что в этот раз, только нас, провинциалов, то есть где-то там, в глубинке, трясли, а центрального аппарата это не касалось.

— Наивность, Коровин, — еще не признак святости. Тем не менее заведи отдельную папочку, вложи туда фотографию застолья в отеле «Националь», да присовокупи свой отчет о ходе наблюдения за этим самым Пеньковским, более подробную информацию о котором найдешь в секторе агентурных досье.

— В том числе и материалы, связанные с его турецкими похождениями?

Полковник нервно покусал нижнюю губу.

— А вот здесь опять облом. Как ни странно, папку с материалами по разработке Пеньковского передали для ознакомления руководству ГРУ. Утверждают, что по звонку из приемной Самого! Скорее всего, она сразу же была уничтожена, во избежание… Однако ты, майор, не тушуйся. Будем надеяться, что твои труды подобная судьба не постигнет. Словом, формируй досье на всех, кроме своего непосредственного, а потому горячо любимого, начальника, то есть кроме меня, — воинственно ухмыльнулся полковник. — Так шьо будьте ви мне сто лет здоговы.

— Значит, все-таки я обязан отслеживать?.. — не восприняв сарказма, вновь попытался уточнить майор. Он вообще не воспринимал юмор, ни к каком его проявлении, а тем более — в служебной обстановке.

— Шьо ты пудришь мне душу, Коровин? Шьо ты из-под меня хочешь?! Пытаешься выяснить, стоит ли тебе и дальше вести досье на Пеньковского?

— Да, пытаюсь, — неожиданно закусил удила майор. — А что делать? В таких вопросах нужна окончательная ясность.

— Ясность ему нужна! Слушай сюда, фартовый: лично я такого приказа не отдавал, потому как не мог, ибо не на той стадии безумия пребываю.

— Само собой, — мрачно признал его правоту Коровин. — Огонь на себя — это по-армейски, по-окопному.

— Однако же слушай сюда: как говаривал мой одесский «сопляжник» по Аркадии[22] дядька Иван, «в нашем деле, шьо Бог ни даст, то все — в торбу». В нищенскую суму то есть. Так, чего тибе ишшьо на твои кровные пять копеек?..

— Уже ничего. Я могу быть свободен?

— Свободным быть ты уже не можешь, Коровин. Потому что у тебя, Коровин, есть только одно право: быть или служивым или мертвым. Мы, Коровин, не будем вести сейчас речь конкретно о Винне, Пеньковском, Шменьковском или еще о ком-либо. — Майор уже знал, что, как только полковник начинал раздражаться, он чуть ли не после каждой фразы употреблял фамилию своего собеседника. Причем звучало это всегда угрожающе. — Просто запомни, Коровин, раз и навсегда: пока ты, Коровин, жив — ты — кагэбист.

— Ну, это само собой, — попытался было вклиниться в его монолог майор, однако Гвидин в очередной раз погружался в свой репертуар.

— А пока ты, Коровин, все еще кагэбист, — денно и нощно формируй досье.

— Досье? — попытался напрячь извилины майор. — На кого именно?

— На всех, Коровин, на всех: от дворника — до министра, от последней придорожной шлюхи — до настоятельницы монастыря; от патриарха всея Руси — до последнего уличного пьяницы. Ты должен формировать досье на всех: на тех, кто окружает тебя, и на тех, кого ты никогда в жизни не видел; на тех, кто тебя любит, и на тех, кто ненавидит, но, прежде всего, на тех, кто любит, ибо они более опасны.

— Глубокая философия. Во всяком случае, поучительная.

— Это не философия, майор, это устав нашей службы. А потому упорно формируй досье — на отца и мать, на родного брата — и… на самого себя. Причем на самого себя, Коровин, с особой тщательностью и придирчивостью, ибо никто не предаст тебя, Коровин, столь глубоко и неожиданно, а главное, столь подло и основательно, как ты сам.

Лондон. Отель «Маунтройял».

Апрель 1961 года

В точно оговоренное время, что называется, минута в минуту, в дверь постучали, и на пороге появился стюард, с каталкой, уставленной напитками и яствами, которых полковник Пеньковский-Алекс не заказывал, а вслед за ним — возникли двое неизвестных ему англосаксов, в гости которых полковник не приглашал. Тем не менее такой подход к «решению деловых вопросов» русскому явно понравился.

— Позвольте представиться, полковник, — слегка прищелкнул каблуками один из них, как только стюард оказался по ту сторону двери. — Капитан Брадоу, он же, в недалеком прошлом, Брадов, англичанин, с примесью давно «обританившихся» русских кровей; представитель британской секретной королевской службы. Рядом со мной — капитан Кинген, который представляет не менее уважаемую разведку Соединенных Штатов.