Полночные тайны

Ни для кого не секрет, что мы с Джин друг другу не нравимся, но Иаза начинает мне нравиться, пусть даже я этого не показываю. Он может быть тихим, но когда говорит, то обдуманно. Иногда мне кажется, что их с Джин назначили не в те лоре – Иаза как раз из тех, кого я представляю хорошим аптекарем. А вот Джин – нет. Но есть и другие, которые начинают пробиваться сквозь трещины в моих эмоциональных стенах. Я вижу, что мне уже хочется защищать Рейчел, которая всегда выглядит весьма пылкой, но очень хрупкой. И Брендона, венеура, он почти также обожает Лэм, как и я… Ну и с ним рядом быть просто весело. Кое в чем он напоминает мне Рамеша, или того, кем Рамеш мог бы стать.

Я теперь лишь надеюсь на то, что сумею удержать всех нас живыми достаточно долго, чтобы мы получили те шансы, каких не было у наших павших товарищей.

20

В те дни, что последовали за нашим провальным визитом к феям, жизнь почти возвращается к норме. Днем я иду в школу, ночью патрулирую в Аннуне. Только те, кто посвящен во все, могли бы осознать, что происходит нечто более опасное. Папа и Клемми, кажется, даже не замечают, как в мир по капле просачивается идеология Мидраута, становясь все более частой темой новостей. И даже наоборот, они утверждают, что средства массовой информации дают больше времени партии «Кричи громче», используя их для дискриминации Мидраута.

– Разве этот бедолага мало еще испытал?

Если я думаю, что унылой одежды его сторонников и лишенных воображения плакатов, которые он поддерживает, недостаточно, то к стыду своему должна сказать, что некоторые находки Мидраута мне нравятся. Национальная галерея, огромное здание, что выходит на Трафальгарскую площадь в центре Лондона, всегда была одним из моих любимых мест. Я привыкла видеть там толпы туристов и прочего люда, похожего на меня, – тех, кто ищет минутку спокойствия в лондонском шуме. Но теперь, когда я прихожу туда, я могу пройти по всем залам, не увидев ни единой души, кроме волонтеров, охраняющих картины. Здесь одиноко, меланхолично и блаженно. Никого больше не интересуют искусство, или музыка, или история и открытия. Музеи, театры, концертные залы Итхра затихли. Нарастает лишь белый индустриальный шум.

В Аннуне похожие на жуков твари Мидраута почти исчезли. Некое подобие нормы вернулось и в патрули. Линнея и Майлос снова дружат. Но Самсон, Олли и я не теряем бдительности. Все понимают, что если Мидраут и отказался от своих жуков, то лишь потому, что припрятал в рукаве что-то еще.

И мы правы.

Бедеверы сегодня в патруле в метро, но мы остаемся наверху как можно дольше. Никому не нравятся подземные патрули, и мне говорили, что в прошлые годы рыцари готовы были на любую сделку, чтобы поменяться маршрутами, – обещали бочку лотосового сока или соглашались целый месяц заполнять за других отчеты о патрулях, даже своих лошадей предлагали. И это не просто потому, что кошмары, которые встречались внизу, обычно были куда хуже тех, что бродили поверху, – дело было в ощущениях. Станции метро могли быть забиты людьми, но как только вы оказывались на путях, или в заброшенных туннелях, куда забредали некоторые одинокие сновидцы, все становилось по-настоящему страшным. Наши шлемы испускали под землей слабое свечение, но все равно трудно было рассмотреть то, что вдали, а кошмары или поезда могли возникнуть пугающе быстро. Использовать фонари для освещения дороги не разрешалось: они обычно привлекали инспайров, а значит, и кошмары…

Рейчел сообщает нам через шлемы, что под станцией «Хаммерсмит» что-то заметили, так что мы спешиваемся и оставляем лошадей жевать турнепс и брюкву на рыночных прилавках по соседству. Пробегая мимо сновидцев, мы летим над эскалаторами в глубины под Лондоном.

– Это к югу от станции, – звучит в моем шлеме голос Рейчел.

И очень скоро мы слышим шум схватки. Но в нем нет ничего драматичного, как я предполагала, – ни крика, ни визга, а лишь низкий напряженный рев.

Звуки исходят из старого туннеля – я знаю его, потому что как-то раз папа водил нас с Олли туда на экскурсию. Старый подземный штаб превращен в музей Второй мировой войны. Мой желудок сжимается. В музеях возникают худшие из кошмаров. Они слишком возбуждают воображение – и это не так уж плохо, если в итоге возникают хорошие сны, но когда сновидец пугается или нервничает из-за того, что видит, все становится опасным.

Мы бежим за угол и замечаем открытую дверь, в проеме которой мечутся свет и тени. Отлично. Единственная дверь – а это значит, что, кто бы из нас ни вошел туда первым, он превратится в отличную цель. Самсон подает мне знак, я ощупью иду вдоль стены, пока не добираюсь до двери. Закрыв глаза, я посылаю из затылка свой Иммрал вдоль руки к кончикам пальцев… «Шире!» – приказываю я двери, и, скрипя под тяжестью тысяч воспоминаний, дверь подчиняется.