Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

– «Ахъ, Боже мой, что я буду длать, сказалъ я самъ себ и побжалъ опять къ извощику уговаривать его пріхать за деньгами посл завтра.

Извощикъ не согласился и даже замтилъ, что онъ знаетъ меня и много такихъ.

– «Ахъ, чортъ возьми, что я надлалъ. Нужно мн было здить любезничать къ монаху», проворчалъ я, совершенно позабывъ, что часъ тому назадъ я боялся каждой гршной мысли и считалъ бы себя достойнымъ великаго несчастія съ такими словами. Наконецъ, я досталъ кое какъ двугривенный у Василья, расплатился и пошелъ въ Церковь пріобщаться съ чувствомъ какой-то торопливости въ мысляхъ, беззаботности и недоврія къ <самому себ>, [къ] своимъ добрымъ наклонностямъ>.

Глава 3-я. Экзамены.

Съ тхъ поръ, какъ наши ухали въ деревню, оставшись одинъ въ нашемъ большомъ дом, я такъ взволнованъ былъ сознаніемъ свободы и надеждами разнаго рода, что ршительно не могъ совладать съ своими мыслями. Бывало утромъ занимаешься въ классной и знаешь, что необходимо, потому что завтра экзаменъ, а не прочелъ еще цлаго вопроса, вдругъ пахнетъ какими-то весенними духами въ отворенное окно, какъ-будто вспомнишь что то очень хорошее, и нтъ возможности продолжать заниматься. Или – тоже сидишь за книгой – услышишь по корридору женскія шаги – опять невозможно усидть на мст; хотя и знаешь, что въ дом женщинъ, кром Гаши, старой горничной бабушки, никого нтъ и быть не можетъ; и всетаки думаешь: можетъ быть это она, можетъ теперь-то вотъ сейчасъ и начнется». Или, бывало, вечеромъ въ дом все становится такъ тихо, что хочется слушать тишину эту и ничего не длать. А ужъ при лунномъ свт я ршительно не могъ не выходить въ полисадникъ или не ложиться на окно и по цлымъ часамъ лежать, ничего не длая и не думая. Такъ что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мн, не St.-Jérôme подстрекалъ мое самолюбіе и – главное – не Дмитрій, который давалъ мн практическія наставленія, какъ готовиться, весна и свобода сдлали бы то, что я не выдержалъ бы экзамена и забылъ бы все, что зналъ прежде.

Шестнадцатаго Апрля я первый разъ вошелъ въ университетскую экзаменную залу. На мн были чорныя узенькія брюки со штрипками, лаковые сапоги, атласная жилетка и бывшій Володинъ синій фракъ съ бронзовыми пуговицами. Признаюсь, наружность моя больше всего меня занимала: была одна кривая складка на панталонахъ около сапогъ и оторванная запонка на рубашк, которая меня ужасно мучила. Только верхнія части ногъ до колнъ я находилъ красивыми и любовался ими.

Первое чувство мое было – входя въ большую, свтлую наполненную народомъ залу – разочарованіе въ надежд обратить на себя общее вниманіе. Я почувствовалъ себя такимъ ничтожнымъ червякомъ въ сравненіи съ важными профессорами, сидвшими подъ портретомъ Г[осударя] и красивыми м[олодыми] л[юдьми], ожидавшими очередь экзамена.

<Я даже съ большимъ удовольствіемъ замтилъ однаго – должно быть, семинариста – съ всклокоченными волосами, отвисшей губой, въ панталонахъ безъ штрипокъ и безъ блья и съ обгрызанными до заусенцовъ ногтями. Мн пріятно было убдиться, что онъ уже наврное хуже меня, а несмотря на то, самоувренно ступая стоптанными сапогами по паркету залу, гордо выступилъ впередъ экзаменоваться при вызов «Амитеатровъ!»>

Тутъ было 3 рода экзаминующихся. Одни, такіе же, какъ я, въ полуфрачкахъ съ гувернёрами. Это были самые робкіе, сидли молча и не раскрывая книгъ, на скамейкахъ и съ уваженіемъ, почти трепетомъ смотрли на профессоровъ, находившихся въ противуположномъ углу залы. Потомъ 2-ой сортъ были молодые люди большей частью въ гимназическихъ мундирахъ безъ гувернёровъ. Эти были постарше насъ, но хуже одты, за то чрезвычайно развязны. Они говорили между собой довольно громко, по имени и отчеству называли профессоровъ, тутъ же готовили вопросы, передавали другъ другу тетрадки, шагали черезъ скамейки и ли пирожки. И, наконец, 3-й сортъ, которыхъ было однако немного, были совсмъ старые. Одинъ изъ нихъ блдный, худой, сидлъ противъ меня и, облокотивъ голову на об руки, все читалъ какія-то тетрадки, написанныя чрезвычайно мелко, и не говорилъ ни съ кмъ. Когда профессоръ назвалъ «Ардани»,¹³¹ онъ вышелъ, спокойно подошелъ къ столу, не взявъ, сталъ отвчать. Онъ говорилъ тихо, такъ что мн не слышно было, что онъ говорилъ, но по одушевленію профессоровъ я видлъ, что отлично.

– «Ну сколько?» спросилъ его другой старый.

– «Не знаю», отвчалъ онъ, собралъ свои тетрадки, акуратно завернулъ и вышелъ. Потомъ я узналъ, что это онъ былъ фортепіянный мастеръ и чрезвычайно ученъ [?].

Остальные же старые были престранные, и вс не выдержали экзамена. Одинъ изъ нихъ въ оливковомъ фрак, въ синемъ атласномъ галстук, съ рыжими волосами на горл, выходилъ вмст со мной.

– «Иконинъ и Иртеньевъ», провозгласилъ кто-то около столовъ. – «Кто Иртеньевъ?» заговорили вс. – «Иконинъ где?»

– «À vous»,¹³² – сказалъ St.-Jérôme.

Я одернулъ фрачекъ, поправилъ штрипку и съ замираніемъ сердца вылзъ изъ-за скамеекъ. —