Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Вернувшись въ свой № въ новой гостиниц на Петровк, Ордынцевъ увидалъ, что онъ опоздалъ къ обду къ тетк, да и ему не хотлось никуда идти. Несмотря на все увлеченіе, съ которымъ онъ занимался выставкой и успхомъ своей телки, съ той минуты, какъ онъ встртилъ Алабина и тотъ взялъ съ него общаніе пріхать вечеромъ къ нему и сказалъ ему, что Китти Щербацкая тамъ будетъ, новое чувство поднялось въ душ молодого человка, и, споря съ купцомъ и совтуясь съ Елистратомъ и соображая покупку сдаго бычка, мысль о Китти и о предстоящемъ свиданіи съ нею ни на минуту не покидала его. Привычка занятія поддерживала его въ прежней коле, какъ данное движеніе несетъ корабль еще по прежнему направленію, а уже парусъ надулся въ другую сторону. Онъ услалъ Елистрата обдать, веллъ подать себ обдать въ нумеръ и радъ былъ, что остался одинъ, чтобы обдумать предстоящее. Ему было 26 лтъ, и, какъ человкъ исключительно чистой нравственности, онъ чувствовалъ боле чмъ другой, какъ нехорошо человку единому быть. Уже давно женщины дйствовали на него такъ, что онъ или чувствовалъ къ нимъ восторги, ничмъ не оправдываемые, или отвращеніе и ужасъ. Отца и матери у него не было. Онъ былъ уже 5 годъ по выход изъ университета и по смерти отца въ одно и тоже время полнымъ хозяиномъ себя, своего имнія и еще опекуномъ меньшаго брата. Состояніе у него было среднее,[166] независимость для одного, 10, 12 тысячъ дохода на его долю; но у нея, у Кити Щербацкой, почти ничего не было. Но объ этомъ онъ не позволялъ себ думать. Что то было унизительное для его гордости думать, что деньги могутъ мшать выбору его жизни. «Для другихъ 12 тысячъ мало, но для меня, – думалъ онъ, – это другое. Вопервыхъ, жизнь моя семейная будетъ совсмъ не похожая на вс жизни, какія я вижу. Будетъ другое. Потомъ, еслибъ нужно сдлать деньги, я сдлаю. Но подчинится ли она моимъ требованіямъ? Она хороша, среда ея глупая московская свтская. Правда, она особенное существо.[167] Та самая особенная, какая нужна для моей особенной жизни. Но нтъ ли у ней прошедшаго, не была ли она влюблена? Если да, то кончено. Идти по слдамъ другаго я не могу. Но почему же я думаю? – Нтъ, но что то щемитъ мн сердце и радуетъ, когда думаю. Что щемитъ? Одно – что я долженъ ршиться, да и нынче вечеромъ».

Онъ всталъ и сталъ ходить по комнат, вспоминая ея прелестное блокурое кроткое лицо и, главное, глаза, которые вопросительно выжидательно смотрли на него, это благородство осанки и искренность, доброту выраженья. Но все что то мучало его. Онъ не признавался себ даже въ томъ, что мучало его. Его мучала мысль объ невыносимомъ оскорбленіи отказа, въ возможность котораго онъ ставилъ себя.

Онъ вспоминалъ ея улыбки при разговор съ нимъ, т улыбки, которыя говорили, что она знаетъ его любовь и радуется ей. Онъ вспоминалъ, главное, то отношеніе къ себ ея сестры, ея матери, какъ будто ужъ ждали отъ него, что вотъ вотъ онъ сдлаетъ предложеніе. Вспоминалъ, что была даже, несмотря на ихъ страхъ какъ бы заманивать его, была неловкость, что очевидно въ послднюю зиму дло дошло до того, что онъ долженъ былъ сдлать предложеніе въ мнніи свта. Его ужъ не звали, когда звали другихъ, и онъ не обижался. «Да, да, – говорилъ онъ себ. – Нынче это кончится».

Елистратъ, пообдавъ, вошелъ въ нумеръ.

– Ну ужъ кушанье, – сказалъ онъ, – и не знаешь, какъ его сть то. Хороша Москва, да дорога. Чтоже, сходить къ Прыжову посватать бычка?

Ордынцевъ остановился передъ Елистратомъ, не отвчая и улыбаясь, сверху внизъ глядя на него.

– А знаешь, Елистратъ Агеичъ, о чемъ я думаю. Что ты скажешь?

– Объ чемъ сказать то?

– Какъ ты скажешь, надо мн жениться?

– И давно пора, – ни секунду немедля, какъ давно всмъ свтомъ ршенное дло, отвчалъ Елистратъ. – Самое хорошее дло.

– Ты думаешь?

– Чего думать, Николай Константиновичъ. Тутъ и думать нечего. Возьмите барыню посмирне,[168] да чтобъ хозяйка была, совсмъ жизнь другую увидите.

Ордынцевъ засмялся ребяческимъ смхомъ и поднялъ и подкинулъ Елистрата.

– Ну, ладно, подумаемъ.

И, отпустивъ Елистрата, Ордынцевъ неторопливо переодлъ свжую рубашку и[169] фракъ вмсто утренняго пичджака [?] и пошелъ, чтобы чмъ нибудь занять время, въ Хлбный переулокъ, гд жили[170] Щербацкіе.

Никогда посл Ордынцевъ не забылъ этаго полчаса, который онъ шелъ по слабо освщеннымъ улицамъ съ сердцемъ, замиравшимъ отъ страха и ожиданія огромной радости, не забылъ этой размягченности душевной, какъ будто наружу ничмъ не закрыто было его сердце; съ такой силой отзывались въ немъ вс впечатлнія. Переходъ черезъ Никитскую изъ Газетнаго въ темный Кисловскiй переулокъ и слпая стна монастыря, мимо которой, свистя, что то несъ мальчикъ и извощикъ халъ ему навстрчу въ саняхъ, почему то навсегда остался ему въ памяти. Ему прелестна была и веселость мальчика и прелестенъ видъ движущей[ся] лошади съ санями, бросающей тнь на стну, и прелестна мысль монастыря, тишины и доживанія жизни среди шумной, кишащей сложными интересами Москвы, и прелестне всего его любовь къ себ, къ жизни, къ ней и способность пониманія и наслажденія всмъ прекраснымъ въ жизни.