Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Ему никуда не нужно было. Ему нужно было только быть тутъ, гд была Кити, но въ немъ не нуждались, и съ чувствомъ боли и стыда, но съ сіяющимъ лицомъ онъ вышелъ, слъ на извощика и пріхалъ домой, легъ и заплакалъ.

«Отчего, отчего, – думалъ онъ, – я всмъ противенъ, тяжелъ? Не они виноваты, но я. Но въ чемъ же? Нтъ, я не виноватъ.[208] Но вдь я говорилъ уже себ; но безъ[209] нихъ я не могу жить. Вдь я пріхалъ. – И онъ представлялъ себ его,[210] Вр[оцкаго], счастливаго, добраго, наивнаго и умнаго.[211] – Она должна выбрать его. А я? <Что такое?> Не можетъ быть, гордость! Что нибудь во мн не такъ.[212] Домой, домой, – былъ одинъ отвтъ. – Тамъ ршится», и онъ вспоминалъ матокъ, коровъ, постройку и сталъ успокаиваться. Брата дома не было.[213] Онъ послалъ телеграмму, чтобъ выхала лошадь, и легъ спать.

Утромъ его братъ не вставалъ, онъ выхалъ, къ вечеру пріхалъ. Дорогой, еще въ вагон, онъ разговаривалъ съ сосдями о политик, о книг[ахъ], о знакомыхъ, но когда онъ вышелъ на своей станціи, надлъ тулупъ, увидалъ криваго Игната и съ подвязаннымъ хвостомъ пристяжную безъ живота, интересы деревни обхватили его. И Игнатъ разсказывалъ про перевозъ гречи въ сушилку, осуждалъ прикащика. Работы шли, но медленне, чмъ онъ ждалъ. Отелилась Пава. Дома съ фонаремъ еще онъ пошелъ смотрть Паву, пришелъ въ комнату съ облзлымъ поломъ, съ гвоздями. Няня въ куцавейк, свой почеркъ на стол, и онъ почувствовалъ, что онъ пришелся, какъ ключъ къ замку, къ своему деревенскому житью, и утихъ, и пошла таже жизнь съ новаго жара. Постройки, сушилки, школа, мужики, сватьба работника, скотина, телка, досады, радости и забота.

–

Когда вечеръ кончился и вс ухали и Кити пришла въ свою комнату, одно впечатлніе неотступно преслдовало ее. Это было его лицо съ насупленными бровями и мрачно, уныло смотрящими изъ подъ нихъ добрыми голубыми глазами, какъ онъ стоялъ, слушая рчи стараго Князя. И ей нетолько жалко его было, но стало жалко себя за то, что она его потеряла, потеряла на всегда, сколько она ни говорила себ, что она любила Вр[оцкаго] и любитъ его. Это была правда; но сколько она ни говорила себ это, ей такъ было жаль того, что она наврное потеряла, что она закрыла лицо руками и заплакала горючими слезами.

–

Въ тотъ же вечеръ, какъ хотя и не гласно, не выражено, но очевидно для всхъ ршилась судьба Кити и Удашева, когда Кити вернулась въ свою комнату съ несходящей улыбкой съ лица и въ восторг страха и радости молилась и смялась и когда Удашевъ прохалъ мимо[214] Дюсо, гд его ждали, не въ силахъ захать и, захавъ, пройдя, какъ чужой и царь, вышелъ оттуда, стряхивая прахъ ногъ, въ этотъ вечеръ было и объясненіе Степана Аркадьевича съ женою.[215] Въ первый разъ она склонилась на просьбы матери и сестры и ршилась выслушать мужа.

– Я знаю все, что будетъ, – сказала Долли иронически и зло сжимая губы, – будутъ увренія, что вс мущины такъ, что это не совсмъ такъ, какъ у него все бываетъ не совсмъ такъ; немного правда, немного неправда, – сказала она, передразнивая его съ злобой и знаніемъ, которое даетъ одна любовь. Но онъ меня не увритъ, и ужъ ему, – съ злостью, изуродовавшей ея тихое лицо, сказала она, – я не поврю. Я не могу любить человка, котораго презираю.

Но объясненіе было совсмъ не такое, какое ожидала Долли. Степанъ Аркадьичъ подошелъ къ ней съ робкимъ, дтскимъ, милымъ лицомъ, выглядывавшимъ между сдющими бакенбардами и изъ подъ краснющаго носа, и на первыя слова ея (она отвернувшись сказала съ злостью и страданіемъ въ голос: «Ну что можно говорить») – на первыя эти слова въ лиц его сдлалась судорога, и онъ зарыдалъ, цлуя ея руки. Она хотла плакать, но удержалась и скрыла.

На другой день она перехала домой съ уговоромъ, что она для приличія будетъ жить съ нимъ, но что между ними все кончено.

Степанъ Аркадьичъ былъ доволенъ: приличіе было соблюдено – жена перезжала къ матери на время перекраски дверей, другое – жена на виноватую просьбу его подписать купчую иронически согласилась. Третье – главное – устроить внутреннія отношенія по старому – это дло Степанъ Аркадьичъ надялся устроить съ помощью любимой сестры Петербургской дамы Анны Аркадьевны Карениной, которой онъ писалъ въ Петербургъ и которая общала пріхать погостить въ Москву къ невстк.

–

Прошло 3 дня. Степанъ Аркадьичъ засдалъ весело въ суд, по панибратски лаская всхъ. Долли углубилась въ дтей. Удашевъ здилъ каждый день къ Щербацкимъ, и вс знали, что онъ неизмнно женихъ. Онъ перешелъ уже ту неопредленную черту. Уже не боялись компрометировать ни онъ, ни она. Ордынцевъ сдлалъ чистку въ себ и дом и заслъ за политико-экономическую работу и готовился къ новымъ улучшеніямъ лта.

– Право, – говорила Долли, – я не знаю, гд ее положить. И въ другое время я ей рада; но теперь… Столько хлопотъ съ дтьми. И что ей, Петербургской модной дам, у насъ только…

– Ахъ полно, Долли, – сказалъ мужъ съ смиреніемъ.

– Да теб полно, a мн надо готовить и стснить дтей.

– Ну хочешь, я все сдлаю.

– Знаю я, скажешь Матвю сдлать чего нельзя и удешь, а онъ все перепутаетъ.

– Совсмъ нтъ.