Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Хозяйство сельское, невольныя отношенія съ мужиками и сосдями, домашнее хозяйство, отношенія съ женою, родными, забота о ребенк наполняли и поглощали все его вниманіе и такъ наполняли его время, что онъ нетолько никогда не испытывалъ безпокойства о томъ, какъ онъ употребитъ время, но почти всегда не успвалъ всего передлать и уже рдко, рдко длалъ что нибудь для удовольствія и забылъ думать о своей книг, которая теперь уже была отнесена къ удовольствіямъ.

Хозяйство его, со времени женитьбы все боле и боле принимавшее другое направленіе, теперь совершенно измнилось. Вс прежнія начинанія хозяйственныя, имющія общія цли, понемногу оставлялись и теперь были совершенно оставлены. Общіе планы[1833] въ хозяйств, какіе у него бывали прежде, тоже были оставлены: онъ не держался ни старыхъ пріемовъ, утверждая, какъ прежде, что они самыя цлесообразные, ни исключительно научныхъ, новыхъ Европейскихъ, но кое гд вводилъ машины и Европейскія усовершенствованія, кое гд держался старины, не имя никакой предвзятой мысли. Прежде, при каждомъ представлявшемся хозяйственномъ вопрос, онъ сврялся съ своей теоріей и бывалъ въ сомнніи, какъ поступить, теперь же, хотя у него не было никакой теоріи, у него никогда не было сомнній. Онъ, руководствуясь только личной выгодой и совстью, твердо зналъ, что надо и что не надо длать. Такъ, дальнія земли, которыя были въ общемъ артельномъ владніи, онъ, хотя и противъ теоріи, зная, что такъ надо, отдалъ въ наймы. Ближнія земли, несмотря на продолжавшійся убытокъ, онъ пахалъ самъ и продолжалъ навозить и жалть. За порубки лсовъ онъ строго преслдовалъ мужиковъ, и совсть его не упрекала; за потравы онъ, къ огорченію прикащика, всегда отпускалъ загнанную скотину. Постоялый дворъ и питейный домъ онъ уничтожилъ, хотя это было выгодно, только потому, что это ему было почему то непріятно; въ кабалу мужиковъ брать онъ никогда не соглашался. За водку брать работать онъ не позволялъ прикащику, но устройство новаго рода барщины, при которомъ мужики обязывались за извстную плату работать, извстное число мужиковъ пшихъ и конныхъ и бабьихъ дней, за которое его называли ретроградомъ, онъ считалъ хорошимъ. На школу, на больницу онъ не давалъ ни копейки, но взаймы, и часто теряя свои деньги, онъ давалъ мужикамъ, считая съ нихъ 5 процентовъ. Непаханная земля, неубранный клочекъ сна возбуждали въ немъ досаду, и онъ выговаривалъ прикащику, но по посадк лса на 80 десятинахъ не косилъ траву и не пускалъ скотину, чтобы не испортить саженцовъ, и не жаллъ этой пропажи.

* № 198 (рук. № 103).

Еще посл этаго, когда въ Москв прошли слухи о самоубійств Анны и Левинъ похалъ на ту станцію и увидалъ ея изуродованное тло и прелестное мертвое лицо и тутъ же увидалъ шатающагося Вронскаго съ завороченной панталоной безъ шапки, какъ его повели вонъ изъ казармы, на Левина нашло[1834] чувство ужаса за себя. «Организмъ разрушенъ, и ничего не осталось, – подумалъ онъ. – Но почему же онъ разрушенъ? Вс части цлы, сила никуда не перешла. Куда же она длась?» началъ думать онъ. И вдругъ, взглянувъ на прелестное въ смерти лицо Анны, онъ зарыдалъ надъ своей жалкостью съ своими мыслями передъ этой тайной, безъ разршенія которой нельзя жить. И съ этой минуты мысли, занимавшія его, стали еще требовательне и поглотили его всего. Всю эту весну онъ былъ не свой человкъ и пережилъ ужасныя минуты. Онъ сталъ читать философскія книги, но чмъ больше онъ читалъ, тмъ невозможне для него представлялась жизнь. Онъ, счастливый семьянинъ и счастливый, здоровый человкъ, былъ нсколько разъ такъ близокъ къ самоубійству, что онъ спряталъ снурокъ, чтобы не повситься на немъ, и боялся ходить одинъ съ ружьемъ, чтобы не застрлиться. «Въ вчности по времени, въ безконечности матеріи и пространства выдляется пузырекъ организмъ. Я пузырекъ, подержится и лопнетъ.[1835] И другаго ничего нтъ и не можетъ быть. А и это неправда, мучительная неправда. И такъ нельзя жить».

Но, видно, была какая то другая правда въ душ Левина, потому что онъ жилъ и зналъ, какъ и зачмъ жить. И только изрдка, иногда слабе, иногда сильне, эти настроенія находили на него. Но мысли эти никогда не покидали его въ послднее время. Онъ и читалъ и самъ придумывалъ опроверженія матеріалистовъ, и опроверженія были несомннны и сильны, но это не помогало, опроверженія ничего не давали. Онъ и читалъ Шопенгауэра, подставляя на мсто его воли любовь, и одно время эта новая философія утшала его, но потомъ онъ увидлъ, что это были только мысли, а не знаніе, не вра, что это была тоже кисейная, негрющая одежда. И онъ не переставая искалъ. Ученіе Хомякова о Церкви, «возлюбимъ другъ друга, да единомыслимъ и единоисповмъ», поразило его сначала, но полемика, исключительность Церкви опять оттолкнула его. Хотя и легче было, онъ понималъ, поврить въ существующую Церковь, имющую во глав Бога и заключающую весь сводъ врованій людей, и отъ нея уже принять врованіе въ Бога, твореніе, паденіе, Христа, чмъ начинать съ далекаго, таинственнаго Бога, творенія и т.д., но онъ не могъ врить и въ Церковь.