Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

<Степанъ Аркадьичъ нсколько разъ крякнулъ и ахнулъ, одваясь и живо вспоминая вчерашнее. Онъ не видлъ выхода, а между тмъ въ глубин души его голосъ говорилъ ему, что пройдетъ и обойдется: «Несчастье – думалъ онъ, – вины тутъ моей нтъ почти никакой, невозможно же жить иначе, и никто (при этомъ онъ вспоминалъ своихъ сверстниковъ знакомыхъ) и не можетъ подумать, чтобы можно жить иначе. И она страдаетъ, ее жалко, ужасно жалко, – говорилъ себ Степанъ Аркадьичъ, вспоминая лицо жены, исполненное выраженіемъ ненависти, но, несмотря на желаніе выразить ненависть, выражающее страшное страданіе. – Да, ее жалко, ужасно жалко».> «Да, несчастье, – думалъ онъ, – ужасное несчастье. Бываетъ же, что идетъ человкъ по улиц, и кирпичъ упадетъ ему на голову. Вотъ кирпичъ и упалъ мн на голову. Но чтожъ длать, чтожъ длать. И какъ хорошо было все до этаго, какъ мы счастливо жили. И кому какой вредъ я сдлалъ этимъ? Никому.[285] Правда, нехорошо, могутъ сказать что она была гувернанткой у насъ въ дом. Это правда, что нехорошо, – сказалъ онъ себ. – Что-то тривіальное, пошлое есть въ этомъ, но вдь пока она была у насъ въ дом, я не позволялъ себ ничего. Но все сдлала эта улыбка. Одно нехорошо – бдняжка страдаетъ. И она беременная». И онъ опять видлъ передъ собой глаза, дышащіе ненавистью, и содрагающійся ротъ и выраженіе напрасно скрываемаго страданія и чувствовалъ свою глупую улыбку. «Что мн длать чтожъ мн длать?»,[286] говорилъ онъ себ, и отвта не было, кром того общаго отвта, который даетъ жизнь на вс сложные и неразршимые вопросы. Отвтъ этотъ: надо жить потребностью дня, а тамъ видно будетъ. <И какъ сладкій, крпкій сонъ[287] не оставлялъ Степана Аркадьича, несмотря ни на какія нравственныя потрясенія, такъ и сонъ жизни дневной, увлеченіе привычнымъ житейскимъ движеніемъ, независимымъ отъ душевнаго состоянія, и это увлеченіе сномъ жизни никогда не оставляло его.> И онъ поспшилъ отдаться[288] этой потребности дня. «Тамъ видно будетъ», сказалъ онъ себ, надлъ халатъ, привычнымъ молодецкимъ шагомъ подошелъ къ окну, поднялъ стору и громко позвонилъ.

II.

И какъ только яркій свтъ зимняго утра освтилъ косыми лучами темные узоры ковра, изогнутое кресло и огромный письменный столъ, заставленный бездлушками и на краю котораго лежали пакеты и письма,[289] Степанъ Аркадьичъ сталъ, какъ кошка лапами засыпаетъ[290] то, что ей не нравится, сталъ заваливать то, что мучало его.[291] Вошедшій старый другъ камердинеръ Матвй внесъ платье и сапоги и подалъ новыя письма и одну телеграму. Степанъ Аркадьичъ схватилъ жадно письма и, разорвавъ ихъ, слъ къ зеркалу и веллъ позвать цирюльника.

– Отъ хозяина извощика приходили, – сказалъ Матвй, положивъ руки въ карманы пиджака.

Степанъ Аркадьичъ[292] ничего не отвтилъ и только взглянулъ на Матвя съ выраженіемъ соболзнованія къ самому себ. Матвй уныло, насмшливо и вмст съ тмъ успокоительно твердо молча посмотрлъ на своего барина.[293]

– Я приказалъ придти въ то воскресенье, а до тхъ поръ чтобы не безпокоили васъ и себя по напрасну, – сказалъ Матвй.

Степанъ Аркадьичъ взглянулъ еще разъ на Матвя, и въ выраженіи лица его была благодарность и нжность. «Вотъ человкъ, который понимаетъ меня, вотъ истинный другъ», подумалъ онъ.

«Такъ ты думаешь ничего?», сказалъ его вопросительный взглядъ.

«Знаю, все знаю, – отвчалъ взглядъ Матвя, – знаю, что деньги нужны и долговъ много и что надо было лсъ продать въ имньи барыни. А теперь разстройство».

– Да ничего, сударь, образуется, – сказалъ онъ вслухъ.

Степанъ Аркадьичъ, разорвавъ телеграмму, исправилъ своей догадкой перевранныя слова и понялъ, что сестра его, давно общавшая пріхать къ нимъ изъ Петербурга, будетъ[294] нынче.

— Матвй, Анна Аркадьевна будетъ[295] нынче, – сказалъ онъ, остановивъ на минуту глянцовитую пухлую ручку цирюльника, считавшаго розовую дорогу между кудрявыми бакенбардами.

– Слава Богу, – сказалъ Матвй, этимъ отвтомъ показывая, что онъ понимаетъ также, какъ и баринъ, значеніе этаго прізда, т. е. что Анна Аркадьевна съуметъ помирить мужа съ женою. – Одни или съ супругомъ? – спросилъ онъ.

Степанъ Аркадьичъ не могъ говорить, такъ какъ цирюльникъ занятъ былъ верхней губой, и поднялъ одинъ палецъ. Матвй въ зеркало кивнулъ головой.

– Одни. Наверху приготовить?

– Барын доложи, гд прикажутъ.

– Барын доложить? – повторилъ Матвй.

– Да, доложи, и вотъ возьми телеграму передай, что они скажутъ.

– Слушаю-съ.