Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Гармоніей жена Долли Александровна называла шутя огромный большой обитый кожей ящикъ, въ которомъ приносились служебныя бумаги.

– Нтъ, посл.

Дожидавшаяся рука цирюльника опять легко задвигалась въ кисти, сгребая щетину съ мыломъ и оставляя нжно-розовыя поляны. «Какъ нибудь обойдется», все спокойне и спокойне думалъ Степанъ Аркадьичъ по мр движенія впередъ своего туалета.> Два дтскія голоса – Степанъ Аркадьичъ узналъ голоса Гриши, старшаго мальчика, и Тани, двочки любимицы – послышались за дверями.

– Нтъ, ты не можешь? – кричала по англійски двочка. Степанъ Аркадьичъ[249] подошелъ къ двери и кликнулъ:

– Таня!

8-лтняя двочка вбжала въ столовую, обняла отца и повисла ему на ше, такъ что и такъ красная толстая шея его побагровла, и поцловала его въ[250] душистое лицо. Двочка любила этотъ легкій запахъ духовъ, распространявшiйся, какъ отъ саше, отъ бакенбардъ отца и всегда соединявшійся съ впечатлніемъ ласки отца.

– Что мама?

– Мама давно встала.

«Значитъ, не спала всю ночь», подумалъ Степанъ Аркадьичъ.

– Что, она весела?

Двочка задумалась.

– Должно быть. Она не велла учиться, a велла идти гулять съ Мисъ[251] Гуль и къ бабушк.[252]

«Правду говоритъ Матвй, образуется. Великое слово – образуется, – подумалъ Степанъ Аркадьичъ. – И что тутъ такого ужаснаго?[253] Вдь все тоже, что было, вдь что же новаго? Ахъ, какъ ее жалко, ахъ, какъ ее жалко».

– Ну иди, постой.

Онъ досталъ со стола, гд вчера поставилъ; коробочку конфетъ и далъ ей дв, выбравъ ее любимыя – шеколадную и помадную. <Туалетъ его ужъ былъ конченъ, мундирные панталоны, жилетъ, часы съ кучей брелокъ и двумя цпочками въ обоихъ карманахъ и крестъ на ше маленькій форменный, но нарочно заказанный. Степанъ Аркадьичъ говаривалъ, что нтъ ничего боле дурнаго тона, какъ крестъ на ше, a вмст есть манера его носить такъ, что ничего нтъ порядочне, и онъ зналъ эту манеру, и изъ подъ его щегольски красиваго добраго и веселаго лица, изъ подъ его бакенбардъ на его рубашк и бломъ галстук съ крошечными золотыми запонками крестъ былъ хорошъ. Онъ этаго ничего не думалъ. Нсколько разъ прежде онъ думалъ это, но по привычк долго постоялъ передъ зеркаломъ, стирая батистовымъ платкомъ излишніе духи съ бакенбардъ. «Обойдется, обойдется», подумалъ онъ, оправляя свжіе манжеты, окаймлявшіе блые отдланныя руки. Онъ надлъ сертукъ, расправилъ плечи и, привычнымъ движеньемъ разсовавъ[254] по карманамъ спички, сигары, бумажникъ, кошелекъ, все щегольское, не блестящее, но элегантное, вышелъ[255] въ столовую, легко ступая по ковру въ своихъ лайковыхъ, какъ перчатки, мягкихъ сапогахъ и потирая руки. Въ столовой стоялъ на кругломъ [?] стол серебряный приборъ съ кофеемъ на блйшей, чуть крахмаленной скатерти. Тутъ, за кофеемъ, онъ проглядлъ кое какія бумаги, привычными ловкими движеньями развертывая, переклады[вая], сдлалъ огромнымъ карандашомъ отмтки, тутже выдалъ на необходимое 50 рублей Матвю изъ 180, которые у него были въ бумажник, и отказалъ долгъ, общанный хозяину извощику и прикащику изъ магазина. Все время онъ кушалъ кофей съ любимымъ своимъ калачомъ съ масломъ, такъ красиво жуя своими румяными сочными губами и апетитно и спокойно, что казалось неприлично, чтобы у этаго человка могло быть горе и непріятности. Но горе было, и нтъ нтъ – онъ останавливался жевать и прислушивался, перебирая пальцами окружность бакенбардъ. За затворенными дверьми онъ слышалъ шаги жены.>[256]

– Готова карета?

– Подаетъ.

И дйствительно, каретныя лошади съ громомъ выдвинулись подъ окно.

– Дай портфель, – сказалъ онъ и, взявъ шляпу, остановился, вспоминая, не забылъ ли что.

И онъ вспомнилъ, что ничего не забылъ, кром того, что хотлъ забыть, – про жену. «Ахъ да, – лицо его приняло тоскливое выраженіе, – не попробовать ли поговорить съ ней подъ предлогомъ прізда Анны. Вдь когда нибудь нужно», сказалъ онъ себ,[257] вынулъ папиросу, закурилъ, пыхнулъ два раза, бросилъ въ перламутровую раковину-пепельницу и быстрыми шагами пошелъ къ дверямъ гостиной къ жен. Сухая женщина съ костлявыми руками, въ кофточк и съ зачесанными косой рдкими волосами, быстро шла черезъ гостиную и, увидвъ его, остановилась.[258] Ненависть, стыдъ, зависть выразилась на лиц жены; она сжала руки, и голова ея затряслась.

– Долли! – сказалъ онъ тихимъ, не робкимъ и пріятнымъ голосомъ. – Долли, – повторилъ онъ уже робко.

– Что вамъ нужно?

– Долли! Анна прідетъ нынче.

– Ну чтожъ мн. Мн ее не нужно.

– Но надо же…

– Зачмъ вы? Уйдите, уйдите, уйдите, все[259] пронзительне, непріятне, неприличне[260] провизжала Долли Александровна, такъ, какъ будто крикъ этотъ былъ вызываемъ физической болью.

Кто бы теперь, взглянувъ на это худое, костлявое тло съ рзкими движеніями, на это измозченное съ нездоровымъ цвтомъ и покрытымъ морщинками лицо, узналъ ту Княжну Долли Щербацкую, которая 8 лтъ тому назадъ составляла украшеніе московскихъ баловъ своей строгой фигуркой съ широкой высокой грудью, тонкой таліей и маленькой прелестной головкой на[261] нжной ше.