Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

– Я приду, когда вести, – сказалъ Балашевъ и отправился къ себ, чтобъ переодться во все чистое и узкое для скачки. Ротмистръ пошелъ съ нимъ и легъ, задравъ ноги на кровать, пока Балашевъ одвался. Товарищъ сожитель Балашева Несвицкой спалъ. Онъ кутилъ всю прошлую ночь. Онъ проснулся.

– Твой братъ былъ здсь, – сказалъ онъ Балашеву. – Разбудилъ меня, чортъ его возьми, сказалъ, что придетъ опять. Это кто тутъ? Грабе? Послушай, Грабе. Чтобы выпить посл перепою? Такая горечь, что…

– Водки лучше всего. Терещенко, водки барину и огурецъ.

Балашевъ вышелъ въ подштанникахъ, натягивая въ шагу.

– Ты думаешь, это пустяки. Нтъ, здсь надо, чтобъ было узко и плотно, совсмъ другое, вотъ славно. – Онъ поднималъ ноги. – Новые дай сапоги.

Онъ почти одлся, когда пришелъ братъ, такой же плшивый, съ серьгой, коренастый и курчавый.

– Мн поговорить надо съ тобой.

– Знаю, – сказалъ Иванъ Балашевъ, покраснвъ вдругъ.

– Ну, секреты, такъ мы уйдемъ.

– Не секреты. Если онъ хочетъ, я при нихъ скажу.

– Не хочу, потому что знаю все, что скажешь, и совершенно напрасно.

– Да и мы вс знаемъ, – сказалъ выходя изъ за перегородки въ красномъ одял Несвицкій.

– Ну, такъ что думаютъ тамъ, мн все равно. А ты знаешь лучше меня, что въ этихъ длахъ никого не слушаютъ люди, а не червяки. Ну и все. И пожалуйста, не говори, особенно тамъ.

Вс знали, что рчь была о томъ, что[92] тотъ, при комъ состоялъ старшій братъ Балашева, былъ недоволенъ тмъ, что Балашевъ компрометировалъ Ставровичъ.

– Я только одно говорю, – сказалъ старшій братъ, – что эта неопредленность нехороша. Узжай въ Ташкентъ, заграницу, съ кмъ хочешь, но не…[93].

– Это все равно, какъ я сяду на лошадь, объду кругъ, и ты меня будешь учить, какъ хать. Я чувствую лучше тебя.

– И не мшай, онъ додетъ, – закричалъ Несвицкій. – Послушайте, кто же со мной выпьетъ? Такъ водки, Грабе. Противно. Пей. Потомъ пойдемъ смотрть, какъ его обскачутъ, и выпьемъ съ горя.

– Ну, однако прощайте, пора, – сказалъ Иванъ Балашевъ, взглянувъ на отцовскій старинный брегетъ, и застегнулъ куртку.

– Постой, ты волоса обстриги.

– Ну, хорошо.

Иванъ Балашевъ надвинулъ прямо съ затылка на лысину свою фуражку и вышелъ, разминаясь ногами.

Онъ зашелъ въ конюшню, похолилъ Tiny, которая, вздохнувъ тяжело при его вход въ стойло, покосилась на него своимъ большимъ глазомъ и, отворотивъ лвое заднее копыто, свихнула задъ на одну сторону. «Копыто то, – подумалъ Иван Балашевъ. – Гибкость»! Онъ подошелъ еще ближе, перекинулъ прядь волосъ съ гривы, перевалившуюся на право, и провелъ рукой по острому глянцевитому загривку и по крупу подъ попоной.

– All right,[94] – повторилъ Кордъ скучая.

Иванъ Балашевъ вскочилъ въ коляску и похалъ къ Татьян Ставровичъ.

Она была больна и скучна. Въ первый разъ беременность ея давала себя чувствовать.

IV.[95]

Онъ вбжалъ въ дачу и, обойдя входную дверь, прошелъ въ садъ и съ саду, тихо ступая по песку, крадучись вошелъ въ балконную дверь. Онъ зналъ, что мужа нтъ дома, и хотлъ удивить ее.

Наканун онъ говорилъ ей, что не задетъ, чтобъ не развлекаться, потому что не можетъ думать ни о чемъ, кром скачки. Но онъ не выдержалъ и на минуту передъ скачками, гд онъ зналъ, что увидитъ ее въ толп, забжалъ къ ней. Онъ шелъ во всю ногу, чтобъ не бренчать шпорами, ступая по отлогимъ ступенямъ терасы, ожидая найти въ внутреннихъ комнатахъ, но, оглянувшись, чтобъ увидать, не видитъ ли его кто, онъ[96] увидалъ ее. Она сидла въ углу терасы между цвтами у балюстрады въ лиловой шелковой собранной кофт, накинутой на плечи, голова была причесана. Но она сидла, прижавъ голову къ лейк, стоявшей на перилахъ балкона. Онъ подкрался къ ней. Она открыла глаза, вскрикнула и закрыла голову платкомъ, такъ, чтобъ онъ не видалъ ея лица. Но онъ видлъ и понялъ, что подъ платкомъ были слезы.

– Ахъ, что ты сдлалъ...... Ахъ зачмъ… Ахъ, – и она зарыдала.....

– Что съ тобой? Что ты?

– Я беременна, ты испугалъ меня. Я.. беременна.

Онъ оглянулся, покраснлъ отъ стыда, что онъ оглядывается, и сталъ поднимать платокъ. Она удерживала его, длая ширмы изъ рукъ. Въ конц [?] улиц[97] ciяли мокрыя отъ слезъ, но нжныя, потерянно счастливыя глаза, улыбаясь.

Онъ всунулъ лицо въ улицу.[98] Она прижала его щеки и поцловала его.

– Таня, я общался не говорить, но это нельзя. Это надо кончить. Брось мужа. Онъ знаетъ, и теперь мн все равно; но ты сама готовишь себ мученья.

– Я? Онъ ничего не знаетъ и не понимаетъ. Онъ глупъ и золъ. Еслибъ онъ понималъ что нибудь, разв бы онъ оставлялъ меня?

Она говорила быстро, не поспвая договаривать. Иванъ Балашевъ слушалъ ее съ лицомъ грустнымъ, какъ будто это настроеніе ея было давно знакомо ему, и онъ зналъ, что оно непреодолимо. «Ахъ, еслибъ онъ былъ глупъ, золъ, – думалъ Балашевъ. – А онъ уменъ и добръ».

– Ну, не будемъ.

Но она продолжала.