Жена же моя сидла молча, и слезы у ней были на глазахъ. Потомъ, не помню кто, сказалъ какую то глупость, и вс защебетали, захохотали, только бы поскоре отогнать мучительное впечатлніе. Больше всхъ хохотала моя жена. У ней былъ чудесный, заразительный смхъ. Она рдко смялась, но когда смялась, вс смялись, не зная чему. Въ этотъ же вечеръ мы остались вдвоемъ, и это было первое почти признаніе наше въ любви, не высказанное словами. Мы говорили о совершенно постороннемъ, но знали, что мы говоримъ о нашей любви и о томъ, что мы хотимъ соединить нашу жизнь. Я разсказывалъ ей о своей дятельности.
[138]Она слушала меня и съ своей манерой напряженія вниманія, со складкой во лбу, поднимая кверху голову, какъ бы вспоминая, слегка кивала головой. [139]— Да, да, — приговаривала она.
Я не успвалъ говорить о томъ, какъ я хочу устроить, какъ она уже подсказывала мн. Ей такъ легко и естественно казалось,
[140]что моя дятельность всегда полезна, важна, благородна. Она [141]готовилась служить мн, вря тому, что то, что я длаю, добро. Куда бы я не повелъ ее, она пошла бы за мной. Ну, и куда я повелъ ее? Мн некуда было вести ее. Я никуда не повелъ ее, а остановился съ нею, утшаясь радостями любви. Помню, я испытывалъ нкоторое чувство стыда за то, что моя дятельность далеко не такая, какою она воображала себ ее. Страшное дло то, что въ нашемъ мір совершается при выход хорошо воспитанной двушки замужъ. Для мущины, какъ это было для меня, это пріобртеніе большихъ удобствъ и пріятностей жизни, для двушки — это начало жизни дйствительной, которая была до тхъ поръ только въ возможности. Разница главная въ томъ, что мущина можетъ ни посл ни до женитьбы ничего не длать, даже длать зло, воображая, что онъ нчто совершаетъ; но для женщины это нельзя. Она, хочешь, не хочешь, начинаетъ длать самое великое дло жизни — людей, и поэтому она требуетъ, также какъ мущина требуетъ отъ женщины, чтобы она была плодородна, требуетъ, чтобы условія жизни, въ которыхъ она будетъ рожать и ростить дтей, были также значительны, опредленны и тверды, какъ и ея дло. И она, любя перваго мущину, вритъ, что это такъ и есть. Я помню мое смущеніе. Я помню, что я чувствовалъ, что ввожу ее въ обманъ, позволяя ей приписывать такое значеніе моей дятельности. «А что же, — думалъ я притомъ, — если она такъ думаетъ, можетъ быть и въ самомъ дл это такъ?» Главное же, я думалъ только о томъ, чтобы овладть ей. И вотъ я овладлъ. И она увидала нетолько пустоту моей дятельности, но, главное, мое отношеніе къ ней, какъ къ игрушк. Знаю я много браковъ, и во всхъ одно и тоже. Чмъ бы ни занимался въ нашемъ мір мущина: революціей, наукой, искусствомъ, службой, все это игрушки, и люди относятся къ этому какъ къ игрушкамъ, и женщины видятъ это и разочаровываются нетолько въ своихъ мужьяхъ, но и въ своихъ идеалахъ, нужныхъ имъ, чтобы растить дтей. Спросите у женщины, чмъ она хочетъ видть своихъ сыновей. Из 1000 одна скажетъ,— Мелочи нарушаютъ единеніе. Да что ходить кругомъ да около? Разв мы не знаемъ, что мы отдалены другъ отъ друга?
— А отчего? — сказала она, — отъ того, что ты не врилъ мн.