Полное собрание сочинений. Том 27.

— Надо вамъ сказать, что такое было за существо моя жена. Утонченная, съ маленькими руками, ногами, съ правильнымъ носомъ, граціозными движеніями, всегда элегантная и грубая, глупая и невжественная до послдней степени и вмст съ тмъ наивная, добрая и честная. Ну, да этого разсказать нельзя, надо было все пережить, какъ я пережилъ. Она была чистая отъ природы, кокетство двичье давно забыто; по немъ ужъ прошло 12 лтъ материнской жизни, но безсознательной, нечаянной.

Да, это нельзя такъ разсказывать. Ну вотъ. Сидимъ мы дома одни. Обычный ходъ жизни: встали, напились кофею вмст, не побранились, но пошпынялись изъ за пустяковъ. Трудъ привычный — хорошо, но праздность привычная — это мука. Ранней было осенью. Мы зажились въ город. Я не признавался въ этомъ, но мн было невыносимо скучно. Хуже даже: странное дло, жена мн прискучила, со мной начало случаться то, чего не было со времени моей женитьбы: я сталъ смотрть на женщинъ какъ на женщинъ; я сталъ оглядываться на нихъ и самъ злился на себя и, странное дло, на нее за это. Былъ періодъ полнаго охлажденія. Она, милая, ничего не видла, не знала этаго. Она просто жила, удовлетворяясь тми мелкими заботами жизни, которыя не казались ей мелкими, — она одвалась, играла, здила въ гости и принимала гостей, смотрла за дтьми, училась вязать что то новое, модное. У ней все было просто, твердо, низменно и правдиво. Разъ я вернулся домой со скуки [изъ] клуба. Она сидла за столомъ въ гостиной съ меньшей дочерью и учила ее вязать, тетушка раскладывала пасьянсъ. Она спросила, гд я былъ, попросила лошадей на завтра и посл всего, когда ужъ я сталъ уходить, вернула меня.

— Ахъ да, ^[131]

прізжалъ Трухачевъ. Я не приняла его.

Трухачевъ былъ одинъ изъ трехъ сыновей сосда моего отца, разорившагося, важничавшаго и всегда говорившаго по французски барина. Мальчики здили къ намъ, потомъ я ихъ потерялъ изъ вида; одинъ какія то аферы длалъ, женился на богатой, гадости какія то длалъ и сгинулъ какъ то. Второй былъ пьяница, билъ квартальныхъ, его или онъ кого то выскъ. Ну, однимъ словомъ пропащіе, самаго низкаго и круга, и воспитанья, и взгляда люди. Третій оказался большой талантъ музыкальный. Его крестная мать — богачка отдала его въ консерваторію въ Парижъ, и тамъ онъ пошелъ очень хорошо и въ Европ игралъ въ концертахъ на водахъ. Вс три были красивые брюнеты съ чмъ то еврейскимъ въ тип. Я и этаго потерялъ изъ вида. И вотъ онъ явился. Жена была рада послушать его и поиграть съ нимъ. Она игрывала съ наемнымъ скрипачемъ. На другое утро Трухачевъ этотъ явился. Съ трудомъ я могъ узнать черты мальчика, такъ они заросли всмъ прожитымъ. И прожитое было не чисто, что то влажное, жирное, нечистое, какъ бы смазанъ онъ саломъ. Особенно влажные глаза, но то, что женщины называютъ не дуренъ, высокій, нескладный, слабый, но не уродливый. Задъ особенно развитъ, какъ у женщины. Очень приличный, этакой заискивающій, но безъ подлости и съ тмъ парижскимъ оттнкомъ во всемъ отъ ботинокъ до капулевской прически. Простота искусственная и веселость. Такая манера, знаете, про все говоритъ намеками и отрывками, какъ будто вы все это знаете. Были мы когда то на ты. Онъ, врно, хотлъ, но я удержался, но ласково принялъ его, особенно для жены. И мысли объ опасности его для жены у меня не было — такъ онъ казался мн ничтоженъ.

— Прізжайте вечеромъ, привозите скрипку.

— Ахъ, я очень радъ.

— Жена славно играетъ, по настоящему хорошо.

И дйствительно, я часто удивлялся, откуда у ней это бралось, эта точность, даже сила и выраженіе въ ея маленькихъ, пухленькихъ, красивыхъ рукахъ и съ ея спокойнымъ, тихимъ, красивымъ лицомъ. Я представилъ его жен. Онъ поговорилъ о музык. Онъ ухалъ. Вечеромъ играли, несовсмъ ладилось, не было тхъ нотъ. Но игралъ онъ отлично и былъ въ восхищеніи отъ игры жены. Она оживилась, раскраснлась. На той же недл онъ у насъ обдалъ, два раза, и одинъ день вечеромъ; кое кто былъ, пріятельницы жены. Они играли. И играли удивительно. Я ужасно любилъ музыку. Теперь я ненавижу ее, не потому что она связывается съ нимъ, а потому что она и прелесть и мерзость. Играли они 2-й разъ сонату Бетховена, посвященную Крейцеру. Какая ужасная вещь это 1-е аллегро. Никогда я не видлъ жену такою, какою она была въ этотъ вечеръ. Эти блестящіе глаза, эта строгость, значительность выраженія, пока она играла, и эта совершенная растаянность какая то, слабая, жалкая и блуждающая улыбка. Одно, что я замтилъ, — она почти не смотрла на него.