„Вчера получилъ я ваши письма, ваши милыя, святыя письма. Чувство, которое они дали мн, я не могу ни назвать, ни описать. На каждое слово ваше я отвчалъ вамъ слезою, а на большую часть у васъ недостаетъ словъ. Не удивляйтесь этому: съ нкотораго времени я выучился плакать. Однако не толкуйте этого дурно; напротивъ, вообще я сталъ покойне, ясне, свже, чмъ въ Москв. — За чмъ спрашиваете вы, борюсь ли я самъ съ собою? Вы знаете, что у меня довольно твердости, чтобы не пережевывать двадцать разъ одного и того же. Нтъ, я давно уже пересталъ бороться съ собою. Я покоенъ, твердъ и не шатаюсь изъ стороны въ сторону, иду врнымъ шагомъ по одной дорог, которая ведетъ прямо къ избранной цли. Мысли, в несбытности которыхъ я разъ убдился, для меня умерли, безъ воскресенія. Слдъ, который он оставили въ душ, не ослабляетъ ее, но укрпляетъ. Не знаю, поймете ли вы меня, по крайней мр врьте, что это такъ. Мои намренія, планы, мечты получили какую-то осдлость. Я сталъ такъ дятеленъ, какъ не былъ никогда. На жизнь и на каждую ея минуту я смотрю какъ на чужую собственность, которая поврена мн на честное слово, и которую слдовательно я
Въ Берлинъ пріхалъ я третьяго дня къ вечеру и едва, едва могъ отыскать комнату въ трактир: такъ весь городъ набитъ прозжими, которые отправляются на Франкфуртскую ярмарку. Завтра надюсь перехать на особенную квартиру, которую отыскалъ мн молодой Петерсонъ, сынъ Рижскаго прокурора, получившій въ наслдство отъ отца все его добродушіе и обязательность. Онъ покуда единственный человкъ, съ которымъ я познакомился въ Берлин. Надюсь однако, что не оставлю ни одного примчательнаго человка, которыхъ здсь какъ въ мор песку, съ которымъ бы, по крайней мр, я не попробовалъ познакомиться. Въ Кенигсберг я провелъ вечеръ у профессора Штруве, филолога и брата Дерптскаго. Я имлъ къ нему письмо отъ стараго Петерсона и узналъ въ немъ человка отмнно любопытнаго, умнаго, ученаго, проницательнаго и теплаго. Черезъ полчаса мы уже были съ нимъ, какъ старые знакомые, и разстались почти какъ друзья. Все, что онъ сказалъ мн интереснаго, я напишу въ письм къ Баратынскому, вмст съ подробнымъ описаніемъ моего путешествія. Если вс Нмецкіе ученые такъ доступны, какъ Штруве, то я возвращусь въ Россію не съ одной расходной книжкой. Послдняя, впрочемъ, не велика до сихъ поръ и могла бы быть вдвое меньше, еслибы я зналъ напередъ, гд и что должно платить. Но опытность моя не должна пропасть понапрасну. Скажите Погодину, что я пришлю ему подробную роспись всхъ издержекъ, сдланныхъ мною, вмст съ совтами и примчаніями. Но все это, вмст съ письмомъ къ Баратынскому и съ вторымъ Берлинскимъ письмомъ къ вамъ, я пришлю черезъ мсяцъ, а можетъ быть и меньше. А вы, ради Бога, пишите ко мн два раза въ мсяцъ, и если можно еще больше, еще подробне. Говорите меньше обо мн и больше объ васъ: это тотъ же я, только лучше, больше интересный для худшаго. Голубушка, милая сестра! исполни свое общаніе, пиши всякій день и больше. Сегодня я видлъ тебя во сн такъ живо, такъ грустно, какъ будто въ самомъ дл. Мн казалось, что вы опять собираете меня въ дорогу, а Маша сидитъ со мною въ зал подл окна и держитъ мою руку и уставила свои глазки на меня, изъ которыхъ начинаютъ выкатываться слезки. Мн опять стало такъ же жаль ее, какъ въ день отъзда, и все утро я сегодня плакалъ, какъ ребенокъ. Умлъ однако спрятать слезы, когда пришелъ Юлій Петерсонъ. Вообще не бойтесь моей излишней доврчивости. Что для меня свято, тмъ помыкаться я не могу, еслибы и хотлъ; либо полное участіе, либо никакого, было моимъ всегдашнимъ правиломъ, и я тмъ только длюсь съ другими, что они могутъ вполн раздлить со мною”.
13 Февраля.
25 Февраля.