Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

„Мысль моя та, что логическое сознаніе, переводя дло въ слово, жизнь въ формулу, схватываетъ предметъ не вполн, уничтожаетъ его дйствіе на душу. Живя въ этомъ разум, мы живемъ на план, вмсто того, чтобы жить въ дом, и начертавъ планъ, думаемъ, что состроили зданіе. Когда же дойдетъ дло до настоящей постройки, намъ уже тяжело нести камень, вмсто карандаша. Отъ того, говоря вообще, въ наше время воля осталась почти только у необразованныхъ, или у духовно образованныхъ. — Но такъ какъ въ наше время, волею или неволею, человкъ мыслящій долженъ провести свои познанія сквозь логическое иго, то по крайней мр онъ долженъ знать, что здсь не верхъ знанія, и есть еще ступень, знаніе гиперъ-логическое, гд свтъ не свчка, а жизнь. Здсь воля растетъ вмст съ мыслію. — Ты поймешь меня безъ распространеній. Этимъ, между прочимъ, объясняется фактъ, который каждый изъ насъ испыталъ тысячу разъ, что мысль до тхъ поръ занимаетъ насъ горячо и плодоносно, покуда мы не выскажемъ ее другому. Тогда вниманіе наше отъ предмета живаго обратится къ его изображенію, и мы удивляемся, отчего вдругъ онъ перестаетъ на насъ дйствовать, забывая, что цвтокъ на бумаг не растетъ и не пахнетъ. Покуда мысль ясна для разума, или доступна слову, она еще безсильна на душу и волю. Когда же она разовьется до невыразимости, тогда только пришла въ зрлость. Это невыразимое, проглядывая сквозь выраженіе, даетъ силу поэзіи и музык и пр. Отъ того есть только одна минута, когда произведеніе искусства дйствуетъ вполн. Во второй разъ посл этой минуты оно дйствуетъ слабе, покуда наконецъ совсмъ перестанетъ дйствовать, такъ что псня въ десятый разъ сряду уже несносна, картина надъ письменнымъ столомъ почти какъ песочница, отъ того что сила не въ выраженіи. Чрезъ нсколько времени, та же картина и псня могутъ дйствовать на насъ по прежнему, или еще сильне, только надобно не ограничиваться ихъ впечатлніемъ, а внимать ихъ отношенію къ своей неразгаданной душ. И чмъ боле человкъ найдетъ въ душ неразгаданнаго, тмъ онъ глубже постигъ себя. Чувство вполн высказанное перестаетъ быть чувствомъ. И въ этомъ смысл также справедливо слово: гд сокровище ваше, тамъ будетъ и сердце ваше! Практическую истину можно извлечь изъ этого ту, что воля родится втайн и воспитывается молчаніемъ. — Ты можешь быть мн живымъ подтвержденіемъ. Никогда не слыхалъ я, чтобы ты говорилъ о своихъ нравственныхъ побужденіяхъ, отъ того, въ этомъ отношеніи, и воля твоя желзная. А въ другихъ отношеніяхъ, много ли сдлалъ, въ сравненіи съ тмъ, что могъ? Лнь не причина. Она отъ того, что въ душ не кипитъ; а душу простуживаетъ языкъ. Утшительно для тебя можетъ быть разв многочисленность компаніи, въ которой ты находишься. Ночь прошла, солнце хочетъ выходить, и мухи проснулись. Прощай”.

Съ 1839-то года Киревскій былъ почетнымъ смотрителемъ Блевскаго узднаго училища. Онъ принялъ это мсто не для того, чтобы считаться на служб и, ежегодно жертвуя небольшую сумму денегъ, получать чины, но добросовстно исполнялъ свою должность, слдилъ за направленіемъ и ходомъ преподаванія и принималъ живое участіе въ успх учениковъ. Въ 1840-мъ имъ была написана особая записка „о направленіи и методахъ первоначальнаго образованія народа,” поданная тогдашнему попечителю учебнаго округа Графу Сергю Григорьевичу Строганову. Въ 1854-мъ, представилъ онъ другую записку: о преподаваніи Славянскаго языка совмстно съ Русскимъ, — въ слдствіе которой преподаваніе Славянскаго языка было введено въ Блевское училище. Ревностно желая быть полезнымъ длу просвщенія въ Россіи, Киревскій, сознавая свои силы, не могъ удовлетвориться дятельностью смотрителя узднаго училища. Въ сороковыхъ годахъ, въ Московскомъ университет, каедра философіи, ограниченная тогда одною логикою, оставалась безъ преподавателя. Иванъ Васильевичъ искалъ этой каедры; по этому случаю была имъ написана: записка о преподаваніи логики, представленная имъ попечителю Московскаго университета Графу Строганову. — Университетская каедра была бы конечно для него самымъ лучшимъ поприщемъ; здсь вполн могли бы раскрыться способности его, которыми такъ богато одарила его природа. Все, что писалъ Киревскій, носитъ въ себ несомннный признакъ даровитости; но даровитость эта еще ярче отражалась въ его разговорахъ. Киревскій былъ увлекательно краснорчивъ, и говорилъ гораздо лучше, нежели писалъ; и конечно силою своего таланта плодоносно и благотворно дйствовалъ бы на умы молодаго поколнія. Къ сожалнію, намреніе его не могло исполниться. Кажется, что память о Европейц и оффиціальная неблагонадежность тяготли надъ нимъ и заграждали ему путь къ каедр, хотя мысли, высказанныя въ Европейц, сдлались почти что ходячими въ Русской литератур, и давно перестали считаться опасными.