Полнолуние

Эдгар осторожно потянул на себя ящик стола, в котором лежал пистолет, и поднял взгляд на Зиллу.

– Вам никто не поверит.

– Поверят, милый пан. Плохому всегда верят охотнее, чем хорошему. Думаете, графу будет приятно получить в наследники ублюдка, подкидыша, плод кровосмешения? Останется ли ваша сестра в добром здравии, когда он узнает? Ее подруга сказала, что у графа крутой нрав. А я ведь могу узнать у нее адрес и написать письмо… Поверит он или нет, но сомнения поселятся в его душе…

«Застрелить? – между тем хладнокровно размышлял Эдгар. – Пожалуй, нет, выстрел услышат слуги, хотя это было бы проще всего».

– Кроме того, если ребенок родится уродом, а так часто бывает с детьми греха, граф будет знать, кто в этом виноват, – не унималась Зилла.

«Задушить?» – думал Эдгар, стиснув зубы: речи Зиллы становились невыносимы.

У него разболелась голова, в ушах нарастал невнятный шум, а шрам отзывался пульсирующей болью. Как ни сильна была ненависть к этой женщине, ему претила мысль об убийстве собственными руками. Эдгар посмотрел на свои ладони – белые и изящные, руки аристократа, слишком слабые, чтобы удушить такую дородную женщину, как Зилла. Его пальцы нервно пробежались по рукоятке пистолета и нащупали нож, которым он пользовался для разрезания бумаг. Это была мизерикордия – кинжал, привезенный прадедом из схватки с турками.

«Я перережу ей горло, – решил Эдгар. – А потом, когда слуги уснут, вынесу тело через черный ход и сброшу в реку. Висла течет в двух шагах… и концы в воду. Когда ее найдут, обвинят обычных грабителей. Правда, здесь будет много крови…»

Едва в его мыслях всплыло слово «кровь», как головная боль отступила, а сознание пугающе прояснилось. Только шрам надрывно зазвенел, так что Эдгар машинально прижал к нему платок. Когда он отнял лоскут от лица, с ужасом увидел, что на белоснежном батисте проступило крохотное пятнышко крови. Оно стало расти и шириться на глазах, наливаться цветом, сгущая оттенок от светлой киновари до ослепительно-алого, расцветало, как ядовитый цветок, и словно призывало новую кровь. Эдгар рассеянно мотнул головой, желая стряхнуть наваждение, и поправил локон на виске, чтобы прикрыть кровоточащий шрам. Уже празднуя победу, Зилла заметила, как беспомощно подрагивают кончики его длинных тонких пальцев.

– Я дам, сколько вы просите, – медленно произнес Эдгар. – Но только при одном условии. Взамен вы предоставите мне расписку в том, что более не побеспокоите ни меня, ни мою сестру.

Зилла охотно выразила свое согласие, понимая, что его секрет стоит гораздо дороже этой расписки, и упиваясь сознанием своей власти нарушить слово, данное на бумаге, когда ей только вздумается. Она презирала этого блистательного и порочного аристократа, считая его трусом, и совсем потеряла осторожность. Эдгар придвинул к ней бумагу, перо и чернильницу и, пока она писала, поднялся из-за стола и приблизился со спины, как бы намереваясь заглянуть ей через плечо. Все произошло молниеносно. Ослепленная жадностью, Зилла даже не успела вскрикнуть, когда Эдгар внезапно запрокинул ей голову и резанул мизерикордией по горлу.

Зилла захлебнулась собственным криком и вскинула руки, тщетно пытаясь закрыть рану, из которой хлынул неудержимый поток крови. Эдгар тут же выронил нож и отшатнулся, задыхаясь от чисто человеческого отвращения к убийству, особенно женщины. В голове похоронно бил набат, шрам на виске взрывался тысячью искр, и ему чудилось, что он слышит стук сердца Зиллы. Но когда в комнате запахло свежей кровью и ее всепобеждающе-алый цвет бросился ему в глаза, животный инстинкт заставил Эдгара лишиться самообладания и позабыть об всем – о воспитании, о морали, об ужасе от содеянного. Кровь поглотила его разум, когда он ринулся к умирающей и припал к разверстой ране, пока ее тело билось в агонии. Кровь заливала ему лицо и рубашку, горячая и соленая, она обволакивала и умиротворяла, приносила долгожданное облегчение. Эдгар парил в этом сочно-алом безвременье, пока не почувствовал, что живительный эликсир перестал свободно литься из ее горла в его. Он отпустил Зиллу за несколько мгновений до того, как она отдала богу душу и осела на пол, похожая на тряпичную куклу.

Эдгар на удивление быстро овладел собой – на смену эйфории пришло ледяное спокойствие. Он подошел к зеркалу, у которого стоял кувшин с водой. Умывшись, Эдгар осмелился взглянуть в зеркало и удивился, как преобразился его облик: щеки рдеют здоровым румянцем, глаза сияют, а губы растянулись в плотоядной улыбке. Его лицо источало пламя, казалось, что кровь грозит прорвать кожу, однако боль в виске унялась и шрам стал как будто более бархатистым на ощупь.