Полным ходом. Эстетика и идеология скорости в культуре русского авангарда, 1910–1930

Георгию Васильевичу «анархия скоростей», наблюдаемая по всему Магнитогорску, кажется случайной и сводящей с ума. Писатель стремится к единообразию. Ставя вопрос о том, как можно рационализировать эти разнообразные скорости движения, Георгий Васильевич, очевидно, приходит к осознанию, что к этому ведут именно сталинская пятилетка и социализм.

Позднее в романе Георгий Васильевич связывает множественность наблюдаемых им скоростей с «ползучим эмпиризмом» [Катаев 1983: 92][342]. Таким образом, он предлагает отказаться от субъективности и личного опыта – эмпирической основы многих авангардных искусств, – для того чтобы достичь, по крайней мере имплицитно, объективизации мира и его скорости. Если в предыдущие два десятилетия искусство авангарда прославляло разнообразные, сводящие с ума темпы современности, то теперь социалистический реализм и вымышленные герои хотят увидеть синтез различных скоростей современности в один быстрый, мощный темп и единую идеологию.

Разрыв Катаева с русским экспериментальным искусством предыдущих десятилетий выходит далеко за рамки эмпиризма, присущего модернизму. В отличие от многих художников-авангардистов, которые последовательно опирались на примитивистские основы русской культуры для придания своим произведениям живости, автор романа «Время, вперед!» выражает стремление как можно скорее ринуться в индустриальное, социализированное будущее, прочь от того, что он считает отсталым прошлым России, ее обременительным наследием. Если русский модернизм использовал историческую связь России с Азией и ее православные традиции, чтобы отличить свой стиль от западного аналога, Катаев прочерчивает для Советского Союза и его искусства новый путь. В начале романа, описывая стремительное движение поезда на восток, вдаль от Москвы, Катаев переходит от обычного повествования в третьем лице на множественное число первого лица, чтобы подчеркнуть то, что он воспринимает как коллективную волю и движущую силу советских людей:

Мы пересекаем Урал. Мелькая в окнах слева направо, пролетает, крутясь, обелиск “Европа – Азия”. <…> Бессмысленный столб. Он остался позади. Значит, мы в Азии? Смешно. Бешеным темпом мы движемся на Восток и несем с собой революцию. Никогда больше не будем мы Азией [Катаев 1983:12][343].

Советское государство «никогда больше» не будет Азией, которая для Катаева олицетворяет реакционные культуру и общественный уклад, прежде господствовавшие в России. То, как быстро поезд проезжает мимо «обелиска», отмечающего точку разделения Азии и Европы и Востока и Запада, говорит нам о новых принципах советской географии. Катаев намекает на то, что скорость сталинской промышленной революции позволит Советскому Союзу достичь социального и промышленного идеала, далекого от Азии и ассоциируемой с ней отсталости, и что страна движется к утопическому месту назначения, социалистическому раю, где промышленность рационализируется, а пролетариат работает на благо народа.

В сущности, это марксистское видение утопии, наложенное на традиционные религиозные мотивы апокалипсиса. Как и в большинстве произведений авангардного искусства, акцент на скорости сопровождается на протяжении всего романа Катаева знаками конца света – только теперь результаты этого движения оказываются гораздо более поддающимися количественной оценке, явными и директивными. Разрушительный катаклизм – который в терминах Маркса или Гегеля можно было бы рассматривать как финал диалектического процесса – приходит в виде бурана, который бушует, когда ударная бригада пытается уложиться в срок, произведя рекордное количество бетона. Яростная работа бригады как бы разжигает силы природы: «Буран <…> шел, неумолимо обрушиваясь подряд на участки, шатая опалубки и стальные конструкции. Он шел с запада на восток и менял направление» [Катаев 1983: 232]. Поскольку ветер дует с разных сторон, описание Катаева косвенно отсылает к библейским представлениям об апокалипсисе. Он упоминает (и очеловечивает) «четыре вихря» – завуалированную ссылку на четырех всадников Апокалипсиса из Откровения Иоанна Богослова, которые обычно интерпретируются как символ эпидемии, войны, смерти и голода: «Четыре вихря – западный, северный, южный и восточный – столкнулись, сшиблись, закрутились черной розой ветров. Четыре вихря – как четыре армии» [Катаев 1983: 233]. В романе четыре вихря бурана – или четыре «армии», что еще больше подчеркивает намек Катаева на книгу Откровения, – становятся вестниками высокоразвитого социалистического будущего, предвосхищаемого производительностью магнитогорской бригады.