Полоса отчуждения

Когда вскипела вода в кастрюльке, я постлал на столе газету посвежее, расставил разномастные чашки, жестяную кружку-сахарницу, стал заваривать чай.

— И ничего прилагательного? — возмутился гость, увидев, что хлопоты по сервировке стола этим и закончились. — Ни торта, ни пирожных, ни шоколадных конфет, черт побери!

Я мог предложить ему картошку в мундире да хлеб с маргарином; ну, разве что еще кашу-перловку да грибы соленые…

— Грибы! — вскричал Володя. — Да я никогда в жизни не едал соленых грибов. Я их и живыми не видел, разве что на картинках.

Пока я в подполе накладывал в миску волнушек да подберезовиков, гость мой, такой до сих пор говорливый, подозрительно притих. Вылез — Володя сидел в передней за столом и читал записки, что передавала мне Таня через нянечку из роддома…

«17 февраля. Женя! Встать мне сегодня не разрешают, да и окна замерзли, так что поговорить, к сожалению, не придется.

Что же ты вчера не позвонил в четвертом часу? Сережка родился в три часа десять минут. Такой драчун оказался! Едва родился, как стал кулаками молотить и ножонками по моим ногам бить. Только он, не знаю в кого, уродился ленивым. Не хочет сосать грудь. Раза два потянет и спит.

Я в палате героиня. Такого большого ребенка — три девятьсот! — ни у кого нет… У нас тут все молодые, а меня вообще называют девочкой и удивляются моей выдержке.

Я себя чувствую прекрасно, иначе и быть не могло. Но некоторые болеют гриппом и лежат в отдельной палате. А у нас восемь человек, весело.

Ты мне пиши записки, а то ведь через окошко не все можно сказать. Не скучай без меня, сходи завтра или сегодня в кино».

«18 февраля. Женя! Сережка намерен познакомиться с тобой через окошко. Вчера ты не пришел ни через час, ни после. Я все жданки поела. Весь вечер думала, что утром позвоню тебе на работу, и успокоилась, засыпая, сочиняла тебе речь, но сегодня утром моя мечта рухнула, потому что не разрешают звонить, телефон очень занят. Мне не нужно усиленное питание, у меня избыток молока. Сегодня хорошо спала, даже не слышала, как мне принесли Сережку кормить. Он хоть и молодец, а не справляется… Мне приносят девочку в возрасте месячном. Ее мать лежит в больнице, тяжело больна, так девочку кормлю я. Когда наш Сережка подрастет, уж так не буду мучиться грудью, он будет больше есть…»

— Что ты делаешь! — возмутился я.

— Я? — он обернулся. — Читаю письма твоей жены к тебе.

— Но, послушай, разве тебе мама еще в детстве не объяснила, что это нехорошо — читать чужие письма и подглядывать в замочную скважину?

— Никто не должен скрывать сердечных тайн от писателя, — возразил он, отнюдь не смутясь, — потому что он и не человек даже, а немножко господь бог, поскольку определяет меру достоинства каждого смертного.

Я выпрыгнул из подпола и отобрал у новоявленного «господа бога» Танины письма, записки. Он и не сопротивлялся, поскольку уже успел прочитать их.

— Мне было интересно, старик: как-никак взаимоотношения двух любящих людей, а это повсюду и во все времена увлекательно. Я мечтаю изобрести прибор, с помощью которого можно будет подглядывать и подслушивать. Пусть это неблагородно, зато дает благонравные плоды!

Это меня рассмешило.

— И еще скажу тебе, — продолжал он, — писатель подобен врачу. Как перед врачом люди обнажают тело, так писателю должны открывать душу.

Мое собственное письмо Тане он мне не отдал:

— Извини, старик, меня интересует, что ты ей лепечешь в ответ на ее совершенно справедливые упреки — от этого зависит, могу ли я поддерживать с тобой отношения как с порядочным человеком.